Виктор

В комнату буквально ворвался энергичный тридцатилетний толстячок чуть выше среднего роста. Его лицо вполне могло бы служить эталоном жизнерадостности и здорового цвета лица.

– Привет, чучело, – завопил он так, как вперёд смотрящий вопит «Земля» после долгого путешествия. – У тебя гость? – поинтересовался он в следующее мгновение, заметив Виктора.

– Это мой кузен, Вик Грегор. А это – мой старый друг Эрнест Бэртли-Хоуп.

– Ты никогда не говорил, что у тебя есть кузен, – несколько обиженно заявил Эрнест после того, как они с Виктором обменялись рукопожатием и дали разрешение называть себя Эрни и Виком.

– Это всё потому, что до недавнего времени я и не подозревал, что у меня есть кузен.

– А я думал, что такое бывает только в романах.

– Ты лучше скажи, что заставило тебя притащиться в такую рань?

– Это всё мой дядюшка Бартоломью.

– Он что, опять к тебе заявился?

– Я сам долго не хотел в это верить. Насколько я понимаю, ты ещё не знаком с моим дядюшкой? – спросил Эрнст Виктора.

– Не думаю, что когда-либо имел честь…

– Тебе несказанно повезло. Не знаю, может где-нибудь, на каких-нибудь волшебных островах и можно отыскать дюжину-другую приличных дядюшек, но Бартоломью к таковым невозможно отнести даже при самом снисходительном к нему отношении. Я больше чем уверен, что, окажись он на месте Магдалины в тот роковой момент, Спаситель, не задумываясь, прошёл бы мимо, лишив нас доброй дюжины своих откровений. Дядюшка Бартоломью невыносим, насколько вообще могут быть невыносимы родственники, а, как известно, именно эта категория людей особенно славится своей невыносимостью. Ещё до недавнего времени его главными достоинствами были неимоверная лень и принципиальное нежелание перемещаться в пространстве на более или менее длительные расстояния. Он годами сидел у себя в деревне и выбирался оттуда исключительно в крайних случаях. Но если рок всё-таки заставлял его менять своё местоположение, дядюшка мгновенно пускал корни на новом месте, и заставить его вернуться домой мог только не менее сильный житейский катаклизм. А если учесть, что дядюшка живёт по принципу: твой дом – мой дом; твой кошелёк – мой кошелёк…

Но хуже всего то, что, добравшись до Лондона, дядюшка с упорством Цезаря, Наполеона и Македонского в одном лице приступает к взятию моего дома. При этом он настолько искусен в ведении войны, что мне ещё ни разу не удавалось спасти своё жилище от поругания. В своём стремлении превратить мою жизнь в ад дядюшка поистине неутомим. Для меня до сих пор остаётся загадкой, как столь ленивый во всех других отношениях человек в этом вопросе развивает поистине удивительную активность.

Во время прошлого его визита у дядюшки вдруг без всякой видимой причины проснулся интерес к театру. Казалось бы, что тут плохого, но этот старый идиот, чтобы не тащиться в театр, умудрился притащить какой-то театр в мой дом. Да ладно бы он ограничился актёрами и декорациями, так нет, для пущей достоверности он напустил полный дом каких-то прохвостов, которые должны были играть роль зрителей. В результате мне около двух недель пришлось не только терпеть, но и содержать всю эту кодлу. В конце концов, я его выпроводил, прислав телеграмму от имени тётушки Дафнии с требованием немедленно возвращаться домой по причине возникновения каких-то неотложных дел. И вот не далее как вчера он заявился вновь.

– Надеюсь, на этот раз он не увлечётся скачками или… мореплаванием? – умудрился Эшли вклиниться в монолог Эрнеста.

– Всё намного хуже. Дядюшка увлёкся политикой, и теперь он метит в члены парламента.

– Ну, это не так страшно. Вряд ли ребята с Вестминстера захотят надолго перебраться к тебе.

– Так-то это так, вот только в Лондоне ему придётся появляться намного чаще, или же вообще перебраться сюда навсегда. При этом совсем не трудно догадаться, где он надумает жить.

– Что ж, в таком случае тебе не обойтись без помощи Лари Беннета. Он сумел выпроводить всех своих родственников, а они были пиявками похлеще твоего дядюшки.

– Хорошо бы, чтобы его рецепты оказались универсальными, иначе дядюшка меня сведёт с ума своей политикой. Вчера он совершенно испортил мне вечер. Сначала он долго бурчал по поводу того, что у меня нет вечерних газет, а весь ужин громогласно взывал к английскому народу в моём лице, причём вопил так, словно хотел докричаться до самых отдалённых колоний. Я сначала решил, что он попросту свихнулся, но оказалось, его пригласили выступить в парламенте, где он и собирается обратиться непосредственно к народу. Когда же я ему сказал, что где-где, а в парламенте уж точно народом и не пахнет, он прочитал мне часовую патетическую лекцию о нравственности и гражданском долге.

– Вообще-то это даже хорошо, что в парламенте не пахнет народом, – решил Эшли. – Нет ничего хуже запаха народа, а английского народа и подавно. И если наши законодатели и без того порождают одну законодательную чушь за другой, то мне страшно даже представить до чего они смогут дойти, будучи отравленными народными миазмами.