Виктор Цой как подростковый певец и деструктор

«Экзистенциальный смысл поэзии Виктора поражает своей глубиной, ясностью и лиризмом даже тех, кто не искушен в вопросах философии, эстетики и истории литературы. Наличие в кармане некоторого количества табачных изделий становится поворотным пунктом в мироощущении Цоевского лирического героя, и дает повод для оптимистического восприятия действительности. И т. д.»

Действительно, табачные изделия являются частой темой в песнях экзистенциального лирика Цоя:

Есть сигареты, спички,
Бутылка вина, и она
Поможет нам ждать...

(«Видели ночь», 1986)

Я люблю дым и пепел своих папирос,

(«Ночь», 1986)

Сигареты в руках, чай на столе — эта схема проста,
И больше нет ничего, все находится в нас.
   Перемен! — требуют наши сердца.
   Перемен! — требуют наши глаза.

(«Хочу перемен», 1989)

Но если есть в кармане пачка сигарет,
Значит все не так уж плохо на сегодняшний день.

(«Пачка сигарет», 1989)

Электрический свет продолжает наш день,
И коробка от спичек пуста,
Но на кухне синим цветком горит газ.
Сигареты в руках, чай на столе — эта схема проста,
И больше нет ничего, все находится в нас.

(«Хочу перемен», 1989)

Ветер задувает полы моего плаща,
Еще один дом, и ты увидишь меня.
Искры моей сигареты летят в темноту,
Ты сегодня будешь королевой дня.

(«Жизнь в стёклах», 1986)

Человек может курить, сознавая свою непреодолимую слабость, — и это не самый плохой случай. Самый плохой — это когда человек считает, что никакой слабости нет; когда он эстетизирует свой порок и, можно сказать, пропагандирует его. За такое уж точно надо бить в голову.

Деструктор отличается от просто человека со слабостями тем, что устраивает из своих слабостей культ: к примеру, если он курит, то не потому, что не в состоянии иным способом обеспечить себе физиологически необходимый минимум удовольствия или расширить в мозге кровеносные сосуды, чтобы начать хоть немного сображать, а потому что он герой и не живёт, а горит, а при горении неизбежен дым.

* * *

Довольно отчётливо также просматривается у Цоя тема жажды. Думаю, его подвигала к ней скорее ночная жажда после злоупотреблений, чем жажда правды:

Мы хотели пить, не было воды.
. . . .
Мы выходили под дождь
И пили воду из луж.

(«В наших глазах», 1988)

Ночью так часто хочется пить.

(«Последний герой», 1989)

У меня на кухне из крана вода,

(«Шаг вперёд», 1989)

А вот откровенный призыв к деструкции:

Довольно веселую шутку
Сыграли с солдатом ребята:
Раскрасили красным и синим,
Заставляли ругаться матом.
   Мама — Анархия,
   Папа — стакан портвейна.

(«Мама — Анархия», 1986)

Может, эта песня и шуточная, но если судить по состоянию «молодёжных рядов», то далеко не все воспринимают её как таковую.

* * *

Цоевская романтизация путаницы в голове и побегов от родителей:

Тот, кто в пятнадцать лет убежал из дома,
Вряд ли поймет того, кто учился в спецшколе.
Тот, у кого есть хороший жизненный план,
Вряд ли будет думать о чем-то другом.

(«Бошентумай», 1988)

* * *

Подростковая эстетика Цоя: ночь, дождь, сигареты, магнитофон, небо, звезда, стёкла, кровь, вода из крана и «мы будем делать все, что мы захотим».

Такие вещи терпимы как курьёз, как нечто неглавное, но когда их поднимают на идеологическую высоту (ну, на тот уровень сознания, на котором размещается идеология), это уже подрыв социальных устоев, то есть разрушение даже не государства, а и вовсе того, что позволяет людям существовать.