Виктор Цой как подростковый певец и деструктор

Виктор Цой, герой с «белым билетом», всеми своими особенностями был обречён на то, чтобы стать кумиром молодёжи в вырождающихся русскоязычных обществах. Он обладал таким на редкость эффектным сочетанием внешних и внутренних качеств, что лучшее трудно себе представить. Если пробовать указать что-то похожее, это будет разве что Элвис Пресли или «Beatles». Цой — неповторимый «последний герой» в том смысле, что тему смутного протеста он исчерпал почти до дна. Всякий, кто пробует снова её черпать, воспринимается как его жалкий подражатель. Когда в обществе сложились и потребность, и возможность развивать эту тему, появился Цой. Были в то время и другие рок-протестанты, но самые проходные интонации, самая точная подростковость и самая востребованная степень мутности оказались у Цоя. Вдобавок быть корейцем в стране, тоскующей по иностранщине, — это прибавляло пикантности.

Цоевский неопределённый протест пришёлся очень к месту в 1980-х — когда надо было крушить изолгавшуюся систему. Тогда «Перемен!» и пр. звучало почти как гимн, и было легко заставить себя не обращать внимания на «сигарету в руке», «маму-анархию», «стакан портвейна» и т. п. Эпоха получила то, что требовала.

* * *

Стихи Виктора Цоя в основном гладкие, только вычурные, деструктивные и с претензией на остроумие, а пресловутая цоевская ирония похожа на ерничание интеллигентных алкоголиков. Кое-что и вовсе выглядит, мягко говоря, экспериментами начинающего. К примеру, следующее:

Ты так любишь эти фильмы,
Мне знакомы эти песни.
Ты так любишь кинотеатры,
Мы вряд ли сможем быть вместе.

(«Фильмы», 1986)

Секрет авторского успеха: чем более туманно ты выражаешься, тем больше отыщется людей, для которых ты окажешься «своим». Чем больше в стихах неопределённости, тем больше людей, которые найдут в них ту самую конкретику, которая им нужна. По части намёков не станет рядом с Цоем, наверное, никто: он — великий мастер зажигательных словесных туманностей. Верх цоевской мути — «Песня без слов» (1989): кто хочет, может воспринимать эту песню как милитаристскую, а кто хочет наоборот — может и наоборот:

Каждой собаке — палку и кость,
И каждому волку — зубы и злость.

В общем, всем сёстрам по серьгам. Нервным подросткам эта цоевская муть наверняка представляется верхом мудрости, великим прорывом в философском осмыслении жизни.

Ещё примеры выигрышной неопределённости у Цоя:

Он не помнит слово «да» и слово «нет»,
Он не помнит ни чинов, ни имен.
И способен дотянуться до звезд,
Не считая, что это сон,
И упасть, опаленным Звездой
По имени Солнце...

(«Звезда по имени „Cолнце“», 1989)

Где-то есть люди, для которых есть день и есть ночь.
Где-то есть люди, у которых есть сын и есть дочь.
Где-то есть люди, для которых теорема верна.
Но кто-то станет стеной, а кто-то плечом,
Под которым дрогнет стена.

(«Война», 1988)

Я ждал это время, и вот это время пришло,
Те, кто молчал, перестали молчать.
Те, кому нечего ждать, садятся в седло,
Их не догнать, уже не догнать.

(«Спокойная ночь», 1988)

В наших глазах крики «Вперед!»
В наших глазах окрики «Стой!»
В наших глазах рождение дня
И смерть огня.

(«В наших глазах», 1988)

Разрежь мою грудь, посмотри мне внутрь,
Ты увидишь, там все горит огнем.
Через день будет поздно, через час будет поздно,
Через миг будет уже не встать.
Если к дверям не подходят ключи, вышиби двери плечом.

(«Мама, мы все сошли с ума», 1988)