Виктор Астафьев

Между прочим, ведь меня, наверно, не пошлют литовцы на съезд. Может, надо через журнал или издательство какое-нибудь? Черте что, брат. Нет, пора удирать, пора. О чем твоя повесть? Война? Мир? Ты хороший писатель. У тебя несметная куча дара божьего, и сердце у тебя большое, зрячее и доброе. Только ты (сужу по рассказам „След человека“) иногда бываешь многословен, будто не доверяешь читателю, рассусоливаешь, не оставляешь места для подтекстового чтения. Это у тебя от обилия чувства. Ты как жеребенок на весеннем ромашковом лугу — вырвался и заиграл. Скупее давай, скупее. Но я ведь не читал твоих больших вещей — здесь нету их. Может, прислал бы, если есть? А то нехорошо не знать друг друга. Да и подработать надо на тебе. Может, „Молодая гвардия“ захочет рецензию. Она поддерживает мне штаны тем, что изредка присылает рукописи читать. Дерьмо несусветное, приходится ругаться и поучать, а это противно.

Пиши, не молчи годами.

Обнимаю. К. Воробьев.

7. XI.64».

От Астафьева на почтовой карточке, отправлена 15 апреля 1965 г.:

«Дорогой мой Костя!

С весной Победы!

Живи долго, солдат!

Пиши много и будь также умел и тверд пером, как начал. Да не соблазнит тебя — русского бойца — работа на литературной кухне, поближе к каше, да будешь ты всегда в бою и на передовой! И я, кривой, не строевой, тоже буду двигаться за тобою на позиции!

Обнимаю — Виктор».

Воробьев — Астафьеву:

«Вить, здорово!

Всего на два дня позже тебя я приехал в Москву, — ребята из „Сов. России“ сказали, что ты был. Жалко, что не встретились! Видался с Чивилихиным, он шел с Сякиным водку пить, звали меня, а я чуть живой был от канунного заседания и не мог пойти.

Что твой геморрой? Цветет или пропал? Выреж его к чертям, ты ж молодой и талантливый. Чивилихин рассказал мне, как он назвал твою прозу чистой слезой, а я вдруг взял и пустил сам слезу. Ну, посуди сам, к чему тебе геморрой? Пускай он втачивается Бабаевскому!

Друг мой, брат мой, надо сдавать командировку, а она не отмечена. Можешь это? Попытайся. Но в любом случае верни бумажку, а то я пропаду.

Написал повесть, отдал в „Н. мир“. Советуют кое-что убрать. Очень хочу, чтобы ты прочитал. Она всего 160 стр. А писал около двух лет. И денег нету.

Не молчи подолгу.

Обнимаю и целую. К. Воробьев.

10.07.65».

От Астафьева на почтовой карточке, без даты:

«Дорогой Костя!

С праздником!

Был в твоих краях курских. Город очень хороший, хотя и провинциально-глухой, но местность вокруг — сила! Переезжай-ка ты на Родину. Там Женька Носов живет. Хороший человек и писатель. Будете друзьями.

Твой — Виктор».

Воробьев — Астафьеву:

«Вить, здравствуй!

Слушай-ка, ты, песенная душа! Ты не мог, черт тебя заласкай, писать как-нибудь „побрежнее“? Два часа надо, чтобы расшифровать твою открытку! Как присной памяти академик Иван Кобков пишешь. А как же тебя печатают машинистки, а?

Я тоже тебя поздравляю с осенним праздником. Желаю тебе удачной книги, килограмм денег и всего, что нам всем нужно.

Что ты делал в моих Курсках? А Носов кто? Я не читал его. Ох, хочу на родину! Я ведь чуть не смылся в Рязань, да не вышло с жильем. Остается одна надежда — купить хатку где-то, крестьянскую, рублей за 200–300. Иначе ни хрена не получается. Я уже прощупывал почву насчет Курска. Но мне сказали, что тамошний секретарь обкома терпеть не может писателей, и рассчитывать на жилье там нельзя.

Читал объяву на твою повесть в „Новом мире“. Я тоже отдал туда первую часть романа. Вроде бы взяли, т. е. заключили договор и прислали авансец, но сказали, что штука трудная и надо еще „делать“. А я и так „делал“ ее два года!

Вот такие они дела, душа моя!

Шлю тебе братский привет, обнимаю и целую. Поклон семейству.

Твой К. Воробьев.

7. XI.65».

Астафьев — Воробьеву, без даты:

«Дорогой мой Костиньтин!

Я сижу в деревне и правлю повесть для „Нового мира“, хотя совершенно уверен, что она там не пройдет сейчас. „В принципе“ мне сказали „за“, но насчет „проходимости“ (этот термин я услышал в этом журнале!) они очень беспокоятся. И вообще у меня впечатление такое, что они так приуныли, так затырканы, что хотели бы уж „исправиться“, потрафить, но кому и как, не знают только.

На повесть я делаю последний наскок, а потом мне предстоит работать в редакции самой. И там уж я ее брошу в стол или чего с ней будет, только бы мне избавиться от нее. Связан по рукам и ногам. Начался пятый год, как я мучаюсь с нею.

Там, в деревне моей, не токмо почты, но и электричества-то нет, но ты не беспокойся. Жена завтра едет в город и отметит в Союзе твою командировку. Не такое уж это сложное дело.