Виктор Астафьев

Повесть свою ты мог мне посылать безо всякого спросу. Знаешь, что я всегда прочту тебя больше, чем с радостью. И вообще в отношениях со мной проявляй как можно меньше церемонности. Я считаю, что мы люди свои. В доказательство этого хочу вот что тебе предложить, если соскучился по настоящей России, и — по мне тоже! Осенью (в конце сентября, начаче октября) приезжай ко мне. Я заберу тебя в деревню, и ты будешь спать на русской печке, ходить по русским лесам и полям со мною, слушать мои русские матюки, стрелять из ружья и дышать белым светом. Возможно, что к этой поре подъедет твой земляк и очень хороший парень (что если все курские хорошие!) Женька Носов. Тогда уж натреплемся от души.

Ты же писал роман? Как оказалась повесть? Неужто сразу две вещи крупные ведешь? Башня ведь лопнет!

Написал ты до хрена. Денег у тебя скоро будет достаточно, чтоб купить самолетный билет. До нас он стоит тридцать с чем-то рублей. Здесь я тебя прокормлю картошкой, дичью и рыбой. Аминь!

Обнимаю тебя крепко и желаю всего, чего хочешь. Привет твоим домашним. Виктор».

Воробьев — Астафьеву:

«Привет тебе, дружище!

Спасибо за ласку: я, видишь ли, уже отвык от человеческого слова, потому как рык и брань сплошь. И не то, чтобы не понимал сути этой брани, не ведал истины за брехней, но сердце-то незащищенное! Вот дело какое.

Уже вот полгода, как я служу в газете. За это время не написал ни строчки. Да и не берут меня, не хотят. Вертают без отписок даже, просто с обратной почтой. Это раздражает, зовет к отпору, ожесточает душу, а с таким настроением писать трудно. Плохо то, что травят меня бровманы да гринберги разные — и замать. Всю жизнь они!

Но все [же] караван должен идти своей дорогой. У меня второй месяц лежит в больнице жена, болен сын, а сам я тоже дошел до ручки. Но зреет замысел новой повести, и я напишу ее, если даже весь мир заселят одни черти.

Как ты? Прислал бы „Сиб. Огни“ со своей вещью.

Желаю тебе в новом году мира, здоровья и благополучия.

Не забывай.

Обнимаю,

твой К. Воробьев.

28.02.66».

Астафьев — Воробьеву, письмо на открытке, послано 28 апреля 1966 г.:

«Дорогой Костенька!

С праздником весны и Победы тебя!

Будь здоров и пусть тебе хорошо пишется, да минет тебя безденежье!

Ты мечтал перебраться в Россию?

Если захочешь в Пермь, милости просим. Издательство есть, но ему нечего печатать — недостает писателей. Везде — лишка, а у нас — недостает. Квартиру можно выхлопотать, если захочешь. Но сам город после Вильнюса тебе покажется городком Окуровым. Если надумаешь в Россию — приезжай, посмотри — я с конца июля буду дома все время.

Привет семейству!

Твой Виктор».

Ответ Воробьева:

«Витек, привет тебе и всяческий почет!

Спасибо, брат мой, за праздничную открытку с хорошими словесами. Она как раз пришлась вовремя: я просматривал „Огонек“, а там тиснут отрывок из будущего романа Закруткина — ты, может, помнишь его на съезде российских словесников? Он, бедолага, явился туда в шинели, полковничьей папахе, в гимнастерке, галифе и сапогах, так сказать, классический костюм времен военного коммунизма, одеяние сталинской страды. Так вот и отрывок из его стряпни под стать его одеже: не от ума. Читать это больно и мерзопакостно, ибо там какое-то бездумное глумление над российской бедой и болью.

А впрочем, пошел он к такой матери, холодный дурак! Эпигон прискорбных душой.

Как твои дела? Слыхал, будто ты забрал из „Нового мира“ свою повесть? У меня там тоже лежит повесть. Вот уже с год. И аванс давно прожит, а рукопись лежит и лежит. А ты говоришь — купаться! Вот оттого оно и безденежье и безработица за столом, ибо выпадает ручка и сохнут и вянут чернила. О чем твоя „Кража“? Хотелось бы почитать. И хотелось, что бы ты тоже прочел мою рукопись.

Насчет переезда мне обещал помочь сам, вишь, Леонид Сергеевич Соболев. Сказал, чтобы я наметил пункт. Может, ахнуть в Воронеж, а? Ты не знаешь, что там и кто там?

Привет семье.

Обнимаю. Твой К. Воробьев.

6.5.66».

Астафьев — Воробьеву. Письмо отправлено 12 июня 1966 г.:

«Дорогой Костя!

„Жизнь наша коротка и обосрана, как детская рубашка“, — слова это не мои, а одного радиста из нашего взвода и оттого я их закавычил. Слова эти классические и бессмертные! Так и эта короткая жизнь проходит в какой-то суете — был в Новосибирске, готовил „Кражу“ для 8–9 номеров „Сиб. Огней“. Работа была адская и еще цензура впереди. Ох, б…, и время нам выпало жить и писать! Только мы и можем — ишпанцы давно бы удавились или на быка бросились, аглицкие — потопились бы все в Темзе. А мы дюжим! Во народ!

После Новосибирска был в Кемерово, на семинаре. Тоже работа! Больше не поеду ни на какие семинары.

Там вспоминали тебя с одной нашей общей знакомой. Наверное, старик, твоей повести еще долго лежать в „Н. мире“. Обстановка там тяжелая. Подумай, как тебе быть. Поговори с ними. Они — мужики хорошие, даже слишком хорошие для нашего времени, и от того их анафеме предают.

Как, если?! Выйдет журнал с повестью, я тебе вышлю. Почтой.