Виктор

Повезло, что ничего подобного не случилось. И единственной моей проблемой стали промокшие ноги. Уж больно сильный шёл дождь.

А что касается дома Семёна Фомича, то я довольно быстро нашёл его. Он, как и все хибары в деревне, был сложен из тёмных брёвен, местами покрытых клочками серого мха, островками лишайника и пятнами жёлтой древесной плесени.

Как и обещал старик, он оставил свет на кухне зажжённым. Поэтому я уверенно взошёл по ступеням крыльца под навес и постучал в дверь. И за ней практически тут же заскрипели половицы, а затем она распахнулась, явив мне хмурую физиономию Семёна Фомича.

Он торопливо прохрипел, призывно махнув мне рукой:

— Скорее подь в избу.

— Секундочку, — выдохнул я и в два движения очистил налипшую на подошвы ботинок грязь. Только после этого я шмыгнул в полутёмную прихожую, в которой пахло какими–то травами.

Дед поспешно закрыл дверь, включил свет и сказал, указав пальцем на вешалку:

— Сымай плащ и повесь его вот сюды. Да не топчи мне тут. Скидывай свои ботинки да тапочки одевай.

— Правильно говорить «надевай», — поправил я его и был вознаграждён острым, недовольным взглядом собеседника. — Впрочем, такому уважаемому человеку, как вы, дозволено говорить как угодно.

— Хм… — хмыкнул старик и сложил рука на груди, скрытой вылинявшей домашней рубашкой.

Я же дёрнул уголками губ, разулся и напялил тапочки с толстой резиновой подошвой. Следом снял плащ и повесил его туда, куда указывал Фомич.

Дед одобрительно кивнул и провёл меня в небольшую кухоньку. Она могла похвастаться электрической плиткой, шкафчиками, полками с посудой и висящей на стене рамочкой с выцветшей фотографией. На ней красовалась миловидная девушка в шляпке, кацавейке и старомодной широкой юбке–колоколе. Кринолин, по–моему, именно так назывались подобные юбки.

Меж тем Фомич неожиданно выключил свет. И кухня сразу же погрузилась во мрак, но не в абсолютный. Темноту остался разгонять голубоватый свет, который исходил от экрана пузатого чёрно–белого телевизора. Он стоял на холодильнике, грохочущем, точно грузовик. И, к сожалению, на экране телевизора ничего невозможно было разобрать. Изображение постоянно прыгало и рябило. А из динамиков вылетали лишь хрипы.

Фомич подошёл к телеку, выключил его и пожаловался:

— В непогоду всегда так. Не хотит принимать сигнал — и всё тут, хоть тресни.

— Каков подлец, — усмехнулся я и уселся за дубовый стол.

Старик поставил на него зажжённую свечу, плюхнулся напротив меня на табурет и покосился на плотные цветастые шторки. Они продолжали оставаться задёрнутыми, поэтому скрывали свет свечи. И любой безумец, решивший среди дождливой ночи пройтись мимо дома Фомича, посчитает, что старик и его домочадцы уже давно спят.

Вдруг дед нахмурил брови и проворчал, прервав затянувшуюся паузу:

— Нет, так не пойдёт. Так разговоры не ведутся. Неловко как–то.

— Подтверждаю, — поддакнул я.

Фомич кивнул и оторвал от табурета свою задницу. Покопошился в шкафу и водрузил на стол бутыль с чем–то мутным. Рядом он поставил две жестяные чарки и деревянный поднос с порезанным мясным пирогом.

Я посмотрел на всё это и сокрушённо прошептал под нос:

— Сопьюсь, ей–богу, сопьюсь.

— Чего ты там шепчешь? — подозрительно осведомился старик, наливая в чарки жидкость, остро пахнущую алкоголем.

— Да вот хочется осведомиться о здоровье вашего сына, Бориски. Как он? Всё ли у него хорошо?

— Хорошо. Сопит в две дырочки в соседней комнате, — проронил дед, уселся на табурет и неожиданно добавил: — Да и не сын он мне. Ты разве не видишь сколько мне годков, а скока ему? Это моей младшей сестры отпрыск. Вон её фотокарточка, на стене. Померла она от тифа пяток лет назад. Вот я и взял его к себе.

— Благородный поступок, — искренне сказал я и поднял чарку. — А что же его отец? Тоже помер?

— Лучше бы помер, — мрачно буркнул Фомич и с тихим звоном столкнул свою чарку с моей. Он в один глоток опорожнил её и, не закусывая, продолжил вещать: — А отец его — проходимец каких поискать. Он оказался из тех негодяев, которые думают, что раз не пойман — значится, не отец. Токмо он прознал о том, что Манька понесла, так сразу скрылся в неизвестном направлении. Говорят, в аэропорту его видали.

— Прискорбная история, — хмуро произнёс я и отправил в рот содержимое чарки.

Бражка ободрала горло, но она оказалась не такой лютой, как самогонка Пашки. У меня даже слёзы на глазах не выступили. Однако я, в отличие от деда, закусил пирогом. Он оказался немного чёрствым, но всё равно вкусным.

Я быстро умял кусок и сунул руки под стол. Поймал мрачный взгляд старика, соскользнул в транс и принялся творить свою магию, выделывая пальцами пассы.

Попутно я говорил проникновенным голосом:

— Вам морально тяжело… вам нужно выговориться… многие знания о тайнах академии просятся на волю… Они калёным железом жгут вас изнутри… Выпустите их… Выпустите…