Вячеслав Тихонов

И мало того что они очень привечали друг друга и очень хорошо, нежно и расположенно относились друг к другу, — у них на протяжении всей картины было такое странное соревнование, соревнование двух великих звезд. А они были к этому моменту величайшими звездами советского кинематографа. Опять я был в глупейшем положении, потому что я был дебютант, снимающий теперь первую полнометражную картину. А это были суперзвезды — великие топ-звезды советского кино.

Семейное счастье

Семейное счастье

* * *

И я вспоминаю одну историю, как озвучивал Михаил Александрович Ульянов. Он ужасно не любил и не мог озвучивать то, что он сыграл на съемке. То есть мог, конечно, но он делал это так мучительно, через такое нежелание. И он все время хотел еще под это подвести какую-то научную основу. И требовал, чтобы его подключили к какой-то электронике. Его там подключали на какие-то немыслимые приборы. Он был весь как космонавт, весь в проводах… И когда ему нужно было начинать говорить реплику, его бил там разряд легкого электрического тока, чтобы он попадал. Он начинал, но все равно он начинал через две реплики начало своей реплики. Это был такой цирк! А тогда озвучивали не как сейчас, отдельно, тогда озвучивали сценами. И рядом стоял Вячеслав Васильевич Тихонов, который… ну просто он мог попасть с закрытыми глазами, совершенно не глядя на экран, глядя в пол, абсолютно не наблюдая за своей собственной артикуляцией. И это была такая трогательная пара. Один стоит, подключенный на все электрошоки и электротоки, космонавт практически, великий космонавт Ульянов, который никак не мог попасть в собственную артикуляцию точно, и «измученный нарзаном», Вячеслав Васильевич Тихонов, который все это терпел, терпел, терпел, терпел… А потом сказал: «Миш, смотри». Сказал. Это. Я видел это своими глазами. Я был поражен абсолютно. Он сказал: «Миш, смотри». Он повернулся к экрану спиной, Тихонов. К экрану спиной. Он не видел ни своей этой самой артикуляции, ни ульяновской артикуляции, просто спиной повернулся. Он видел только в окошечке от проекции маленькие фигурки. И вот он, не глядя на экран, только глядя на проекцию, идеально синхронно озвучил все за себя и за Ульянова, причем еще изменив тембрально голос, чтобы было похоже на Михаила Александровича. И он на него так посмотрел: «И что ты мне этим доказал? Ну вот что ты мне этим доказал?» И тот хохотал просто до упаду, а «космонавт» чуть не плакал от ужаса. Вообще вот так мы очень весело и как бы по-семейному снимали эту картину, где Михаил Александрович, на мой взгляд, сыграл самую сильную и самую подлинную трагическую роль человека, всю жизнь прожившего на чужой улице. Вот эта вот такая, может быть, главная тема и жизни Михаила Александровича целиком — всю жизнь с большим, невероятным успехом и пафосом утверждения прожить свою личную человеческую жизнь на совсем чужой улице. И может быть, самой тонкой, несмотря на то что в картине снималось огромное количество действительно великолепных звезд того времени: и Лапиков, и Капелян, и Жора Бурков, и Лена Соловей, и Женя Стеблов, и Римма Маркова, и Русланова, — вот во всем этом блистательнейшем созвездии актеров самой, что ли, сосредоточенной и самой чистой звучала партия, которую вел поп Павлин.

Они сражались за Родину

Они сражались за Родину

* * *

Ну смешно было на этих съемках. Вот на этих съемках я впервые услышал имя Штирлица, и услышал его тоже очень интересно. Я собирался предложить еще одну роль Вячеславу Васильевичу. И я его спросил: «А куда привезти сценарий?» Он говорит: «Ну, привези его на студию Горького. Я там буду на первом этаже сидеть в окошке». Я говорю: «Как в окошке?» — «Ну да, на первом этаже буду сидеть в окошке и смотреть, значит, перед собой». Я говорю: «А чего это вы будете сидеть в окошке на студии Горького?» Он говорит: «Я там лет теперь пять сидеть буду». Я говорю: «А почему это вы будете сидеть в окошке лет пять на студии Горького?» Он говорит: «Ну вот я согласился играть одного… Он, конечно, как бы русский разведчик. Но он, конечно, большой эсэсовский чин. Я буду сидеть в этом окошке в эсэсовской форме и смотреть перед собой. Ты бы знал, как мне это отвратительно». Я говорю: «Что?» Он говорит: «Эсэсовская форма». Я, говорит, помню до сих пор, как мне отвратительна эта эсэсовская форма. Я говорю: «А чего вы тогда пять лет будете сидеть в том, в чем вам сидеть отвратительно? Ну, откажитесь». Я же не знал ничего. Он говорит: «Как я могу отказаться? Как я могу отказаться? Это мне Таня Лиознова подсуропила». Я говорю: «Чего?» — «Ну вот Штирлица Таня подсуропила. А Таня — мой товарищ по институту, ну как я могу отказать Тане, своему хорошему, очень нежному товарищу по институту, которого я бесконечно люблю? Поэтому я пять лет буду сидеть вот в эсэсовской форме».

Семнадцать мгновений весны

* * *