Весенний снег

Если кто-либо из ординаторов или ассистентов чтото недоделывал, ловчил, выдавая старый анализ за новый, еще не полученный, или клеил одну бумажку на другую, или пробовал объяснить: то-то не сделано потому, что кто-то, — тогда Олег Дмитриевич переставал улыбаться, обрывал сотрудника на полуслове и подходил к больному со словами: "Попробуем сами разобраться.

Нас тоже кое-чему учили". Это было высшей мерой. На нее нарывались только новички или самые нерадивые, те, кому здесь больше не работать.

Нина Семеновна не относилась ни к той, ни к другой категории. Она благополучно минула испытательный срок и теперь тем более старалась.

Прошло всего десять дней, как в ее палату поступил Сережа Прозоров, а у нее уже были готовы все анализы и обследования. На очередном профессорском обходе она доложила об этом Олегу Дмитриевичу.

— Похвально, — отозвался он таким тоном, что это не прозвучало, как похвала.

Нина Семеновна тут же поняла свою ошибку: она все еще не могла войти в ритм работы клиники, все еще трудилась в темпе участкового врача. Там, на участке, трвбовалась скорость, там от быстроты зависело многое.

Иногда жизнь человека. А здесь, в клинике, жили размеренно, оставляя время для раздумий, для обучения студентов, для подготовки к операции, если она предстояла.

Самые беспокойные минуты наступали для Нины Семеновны после обеденного часа. Приезжали родственники. С ними нужно было говорить, отвечать на их вопросы, успокаивать, вселять надежду, повышать настроение, чтобы оно затем отразилось на настроении больных.

Чем умнее и опытнее врач, чем он тоньше, тем лучше устанавливает контакты, абсолютно необходимые в лечебном деле. Затаился человек, что-то, с его точки зрения, незначительное скрыл от врача — и диагноз не тот, и лечение пошло по неверному пути. Испугался человек, пошел на операцию со страхом-тоже плохо, тоже может окончиться печально, потому что одно дело, когда человек осознанно и смело идет под нож хирурга, когда он верит в необходимость операции, а другое — когда он боится, не верит, преодолевает себя или откровенно трусит. Получается совсем иная расстановка нервных сил, так необходимых для жизнеспособности организма.

В одном случае все мобилизовано на борьбу за жизнь, в другом — силы уходят на преодоление страха, на сокрытие его. А уж на успех лечения контакт особенно влияет. Если есть цепочка больной-врач-родственники, если она прочна и надежна, если по ней идет равномерный и положительный ток и напряжение его подвластно врачу, тогда виды на удачу возрастают.

А порвется что-то, запрыгает напряжение, замерцает лампочка жизни, вырвется из-под воли врача-и перегореть может.

Нина Семеновна обладала врожденным умением ла"

дить с людьми. Работа по квартирной помощи усилила вто умение, закалила его. Но сегодня… Сегодня она с опасением ожидала появления Веры Михайловны. Вера Михайловна человек чуткий. Она тотчас уловит и настроение, и выражение глаз. И потом, у них сложились такие отношения, при которых что-либо утаивать или хитрить нельзя. И все-таки Нина Семеновна схитрила.

Она рассказала, как было, но слово профессора "похвально", произнесенное им так, что оно прозвучало не как похвала, прокомментировала по-своему:

— Сережу подкормить надо. Очень он худенький…

Прошло четыре недели, как Вера Михайловна приехала в этот большой город. Она уже привыкла к своему положению и к ежедневным поездкам в клинику, встречам с врачом и сестрами, к разговорам с сыном и окружающими его ребятишками (они как бы заменяли ей школу и учеников, по которым она очень скучала); привыкла даже к гнилой ленинградской погоде, к промозглости, что поначалу пробирала ее до костей, привыкла к своим ежевечерним письмам то мужу, то директору, то Софье Романовне, к их ответам, которые она получала на главный почтамт до востребования. Привыкла к своей доле, ожидала результатов хотя и напряженно, но спокойно, с верой в хороший исход. К одному никак не могла привыкнуть Вера Михайловна-к своей жизни в чужой квартире. Вроде бы и неприхотливая она, вроде бы всякое видела и везде жила и уживалась, вроде бы и с людьми быстро сходилась, а вот тут никак не могла смириться с навязчивой опекой Виолетты Станиславовны, с ее подчеркнутым вниманием, с ее непременными докладами Алексею Тимофеевичу о проделанной за день работе. Это неприятное ощущение еще углублялось тем, что Виолетта Станиславовна постоянно намекала Вере Михайловне на ее провинциальность, на ее неосведомленность в тех или иных современных вопросах.

Однажды Вера Михайловна не удержалась, спросила:

— Виолетта Станиславовна, а вы давно в Ленинграде?

— Давно, с пятьдесят второго года. Скоро десять лет будет.

— А я-коренная ленинградка. Меня в сорок втором, семилетней, вывезли отсюда.

— Да что вы говорите, Верочка? Где же вы жили?

Где же ваши родные?

— Жили мы на Васильевском, у Гавани. Отец погиб под Невской Дубровкой, брат умер от голода… и мама умерла, — добавила она после паузы.