Веселое горе — любовь.

— Вот — гривун. Он на сто сажен клубок разматывает. И вёрт у него — ровные петельки, всё одно, как старушка шерсть вяжет. А этот — совсем иной голубь! Он в горе́ по пятнадцать часов стоит, и больше может. Ты веришь?

Я кивала головой, только ничего не понимала: какой «верт», какая «гора» и зачем это все ему нужно?

— Согнать тебе голубей? — спросил Яша и тут же замахал фуражкой, засвистел, поднял всю стаю в воздух и стоял, задрав русую голову, как маленький, увлеченный мальчишка.

— Смотри! Смотри! — закричал он вдруг. — Гривун клубок мотает! Красиво-то как!

Какой-то голубь отпал от стаи и, вертясь через голову, рушился вниз, вырисовывая петельки.

Яша посмотрел на меня пристально, сказал очень твердо, будто весил каждое слово:

— Рыбам — вода, птицам — воздух, а человеку — весь мир. Разве неправда?

Потом указал на другого голубя, забравшегося так высоко, что даже не видно было, как крыльями машет:

— Видала, в какую гору ушел? Весь день простоит. Занятно, а?

— Гули да гули, ан и в лапти обули... — сказал кто-то за моей единой, и я вздрогнула от этого скрипучего голоса, такого, точно ножом по стеклу провели.

Адриан Егорыч чему-то криво улыбался, вот так, знаете, как улыбаются, когда видят чужой порок или глупость и рады им. И все смотрел на меня, щуря глаза, точно нам двоим с ним один секрет известен.

Яша даже не повернул головы к Желтухину, объяснил:

— У каждого своя радость, Адриан Егорыч... А бедность — что ж, не порок, говорят.

— Бедность не порок, а вдвое хуже, Яшка.

Присел на скамеечку, усмехнулся:

— Твои пожаловали.

Я посмотрела на забор и увидела — там гроздьями прилепились мальчишки, тоже задрали головы и молчат, будто онемели в удивлении и радости.

Яша подошел ко мне, посадил на скамеечку, сел рядом.

Адриан Егорыч выговорил с укоризной:

— Гол, как кол, а в голубей играешь...

— Играю, — согласился Яша. — Кто рублем играет, кто водкой, а я — голубями.

В это время подбежал маленький мальчишка, зашептал, картавя:

— Ты пъодай мне, Яков, того, буъого. Я тебе за него гъивенник дам.

— Что ты! Что ты! — возмутился Яша. — Мне бурый, сам знаешь, как нужен!

— Ну, тогда сеъого, а?

— И серый не продается, Левушка, — отказал Яша. — Хочешь, Солдатика так подарю? Вон того, на коньке.

— Подаъи! — обрадовался мальчик, — Я тебе тоже что-нибудь хоошее сделаю...

Пока Яша загонял и ловил птицу, Адриан Егорович насмешливо щурился, и его серые губы тихо дрожали.

— Все черти — одной шерсти, — бормотал он, боясь говорить громко, чтобы не закашляться.

Когда мальчик ушел, а Яша присел на скамейку рядом, Желтухин сообщил непонятно кому:

— На красивого глядеть хорошо, а с умным жить легко.

Кажется, впервые за все время Яков свел брови к переносице, пристально посмотрел на Желтухина и промолвил:

— Шли бы вы, Адриан Егорыч, домой... Нездоровится вам.

— Мне что ж... я пойду, — отозвался Желтухин, но продолжал сидеть, и на его лице, как грибы-мухоморы, цвели красные пятна.

Яков пошел к голубятне и стал запирать ее. А Желтухин спросил меня:

— Ты только одно скажи, Наталья, — надеяться мне или нет?

Я не знала, что ответить, и растерянно пожала плечами.

Желтухин почему-то обрадовался и тут же ушел.

Потом мы сидели с Яшей в его комнатке, я отвечала ему невпопад и все думала, думала... О чем? Сейчас и вспомнить трудно — о чем. Верно, о том, что Яша — мои бедный принц — несерьезный и неверный человек и как же стану жить с таким мужем? Господин Аполлонов узнает об этом и откажет от места, а Яша опять будет встречаться с той, долгоносенькой, и изменять мне.

Я смотрела и смотрела на Яшу, и казалось уже, что носик у него не такой пряменький, как раньше, и глаза, пусть голубые, да вовсе не умные, и ничего в них нет, кроме мальчишеского озорства.

Расстались как-то совсем не тепло, а так — сказали: «До свиданья» — и разошлись.

Весной мы однажды поехали в лес. Такая была славная погода, теплая, легкая. А я не знала, что говорить Яше, он тоже не знал, и только пел песенки про ямщика и про тройку, на которой он скачет к любимой.

Я попросила:

— Оставь голубей, Яков. Зачем они тебе?

Он оборвал песенку, посмотрел ласково, отозвался:

— Не брошу. Ты да они — больше у меня никого нет...

— Как же никого? А длинноносенькая?

Яша приподнялся на локтях, пожал плечами:

— Ее обижать не надо. Ее и так бог обидел.

— Нет, скажи: ты ведь любишь ее?

Яков усмехнулся:

— При чем тут любовь?

Я хотела сказать, что без любви ходить к женщине еще хуже, но промолчала, и в груди у меня будто косточка сломалась — царапала сердце.

Не знаю, почему вспомнила Адриана Егорыча. Конечно, он хилый и жадный, и не жилец на этой земле. Замуж за него я никогда не пойду, но ведь и Яшиного ребячества у него нет. Как все же трудно выбирать себе в жизни дорогу!

Как-то Яша сказал, что он ненадолго уедет в деревню, и просил меня не скучать. Я ответила:

— Пусть длинноносенькая скучает, а я не буду.

Но про себя подумала, что Яша, должно быть, берется за ум и, верно, хочет заработать в деревне денег. Спросила:

— Ты зачем в деревню едешь? За деньгами?

Он весело кивнул головой, может, — радовался, что я догадалась. А может, и другое подумал.