Вертер Ниланд

— Я тогда, лет пять назад, время от времени записывала, что они делали, — сказала она. Затем стала читать вслух: — «Я на кухне, и слышу, что Вертер в саду. Да-да. Он там с Мартой. Он на качелях. Когда он на качелях, Марта тоже хочет на качели, а пока она на качелях, он опять хочет на качели. Что за издевательство!» Мы тогда жили на Таюндорп Остзаан, — заметила она в сторону. — Ты там бывал?

— Нет, не бывал, но я знаю, где это, — сказал я осторожно.

Она принялась читать дальше:

— «Повсюду лежит снег, так что развлечений хоть отбавляй. Гадкие забияки. Вертер сильнее, поскольку в основном влетает Марте. Она проигрывает. Я стою в кухне и слышу, и вижу все это, хотя они думают, что я ничего не вижу и не слышу. А я все вижу. Хотя они думают, что я не вижу, чертенята этакие».

У нее, видимо, было плохое зрение, потому что она поднесла картон близко к глазам. Быстро пробежав текст, она продолжала:

— «Вот и лето. Все растет и цветет. Вертер ушел с Мартой в бассейн. Вчера в спальне они плавали без воды. Ему подарили новые плавки, синие. И уж как он горд!»

Здесь, похоже, текст заканчивался. Повисло молчание. Вертер смотрел в окно. Его мать положила картон на место, чуть постояла недвижно и внезапно сказала, глядя в стол:

— Мне было забавно это писать. Это удобно, потом ведь можно всегда перечитать.

— А когда точно это было? — спросил я.

— Лет пять назад, — ответила она.

— Да, — сказал я, — а день там стоит, дата?

— Нет, — сказала она, — это все, разумеется, в шутку. Тут недавно был кое-кто, и он сказал, как здорово, что это все записано. Кто это был, а, Вертер?

Тот задумался. Мы, все трое, стояли молча.

— Пойдемте внутрь, — сказала она и подтолкнула нас в соседнюю комнату; там не было ничего, кроме стола с сеткой для пинг-понга и четырех кресел. Я оставался стоять в нерешительности, поскольку не знал, проходить ли нам дальше, в комнату окнами на улицу, — раздвижные двери в нее были открыты, — но невысокий человечек, сидевший к нам спиной в красном плюшевом кресле, поманил нас. Это был отец Вертера.

Я заметил его, лишь когда он пошевелился.

— Давайте-давайте, Вертер, заходите и садитесь, — сказал он, — только смотрите, что делаете. — У него было обветренное, желтоватое морщинистое лицо и низкие брови. Серые глаза казались не то усталыми, не то печальными. Создавалось впечатление, что он говорит через силу, словно это его изнуряет. Плечи были узкими. Я решил, что он ниже ростом, чем мать Вертера.

Он определенно не занимался ничем, кроме размышлений, поскольку на круглом столике перед ним не было ни книг, ни газет, и он не курил. Я не знал, подавать ли ему руку, и посему, беспомощно потоптавшись на месте, уселся в одно из кресел. Вертер остался стоять у окна.

Если помещение, через которое мы вошли, было почти пусто (лишь тонкий коврик на полу), эта комната оказалась набита вещами: по меньшей мере шесть столиков, покрытых кружевными салфетками, скамейки и подставки для ног; повсюду, где только можно, лежали вязаные крючком подушки. Обои были темные, с рисунком из крупных коричневых осейних листьев. Висели штук восемь светильников: два металлических, два — вырезанных лобзиком, в виде остроконечных колпаков, и четыре цилиндрических, из пергаментной бумаги, с рисунком в виде парусников. На каминной полке, над очагом, — от исходящего от него тепла трепыхалась салфетка, — между двумя гномиками, пастушкой и грибом из фарфора стояла медная статуэтка обнаженного рабочего с молотом через плечо.

— Только ручки кресла ногтями не царапайте, — сказала мать Вертера. Она вернулась в кухню.

— Ты ходишь в ту же школу, что и Вертер? — спросил его отец.

— Нет, — отвечал я, — я просто его друг, надеюсь. — В этот момент в комнату ворвалось солнце и ярко осветило его голову и тонкую шею, также покрытую морщинами. Среди волос виднелась небольшая плешь, кожа там была в струпьях и казалась воспаленной. При виде ее я ощутил смешанное чувство ненависти и сострадания.

Вертер отошел от окна.

— Вот школу закончу, пойду на литературно-экономический, в ВГШ[1], — сказал он. — А чему там вообще учат?

— Всяким языкам, — сказал его отец. — Прежде всего языкам.

— Каким языкам? — продолжал расспрашивать Вертер.

— Французскому, немецкому и английскому, — кратко ответил человечек. Руки его двигались по сторонам кресла, словно пощипывая материю. Я заметил, что кожа со внутренней стороны его туфель отстала от подошвы.

— И совсем никакого эсперанто? — спросил Вертер. Его отец лишь покачал головой.

— А что это, вообще говоря, за язык такой? — спросил я, обращаясь и к Вертеру, и к его отцу.

Тот выпрямился и сурово взглянул мне в глаза.

— Ты в самом деле хочешь знать, или так просто, любопытствуешь? — спросил он. — Если ты действительно интересуешься, я тебе расскажу.

— Да, я очень хочу знать, — сказал я.

Он опять с некоторым сомнением посмотрел на меня.