Вершины и пропасти

По улицам они проехали без спешки, но с шумом – юный трубач расстарался, надувая щёки, дружинники колотили мечами в щиты, а знамёна стелились по ветру. Изнутри город не выглядел вымершим, как округа, но людей на площадях встречалось меньше, и всё дышало тревогой: не видать было ни ярмарок, ни балаганов, многие лавки закрылись и забрали окна ставнями, а у исполинской статуи Брайны, где бродячие сказители прежде состязались за право исполнить «правдивую песню», едва заметно пахло горелым и на постаменте виднелось чёрное пятно.

– Говорят, глашатай от лорги пришёл и зачитал со свитка весть о том, что юг-де взбунтовался и беспутный сын пошёл войной против отца, – опасливым шёпотом сообщил бородатый аптекарь, которого Эсхейд подозвала к себе и задала несколько вопросов. – Вот только до конца он так и не дошёл – на середине речи сгустились тучи да как ударила молния! Глашатай насилу жив остался. Выходит, соврал про бунт-то? – заключил аптекарь, боязливо покосившись на статую Брайны. – Ну да я человек простой, моё дело малое… могу я идти, добрая госпожа?

– Ступай, – кивнула ему Эсхейд с улыбкой. И добавила, кинув ему монетку: – Скажу тебе по секрету, добрый человек, что я тоже вернулась не без причины. Есть у меня дело величайшей важности: взыскать старый долг, долг жизни. И, покуда я его не заберу, назад не вернусь. Клянусь на этом месте кровью Брайны, что течёт в моих жилах.

– По секрету? – усомнилась Фог, когда аптекарь, беспрестанно оглядываясь, скрылся в переулках. – Судя по его лицу, он всё растреплет, не дойдя даже до трактира.

Эсхейд усмехнулась:

– На это-то я и рассчитываю. Если повезёт, то к вечеру уже полгорода будет повторять, что я сказала… А если очень повезёт, то и весь город.

После этого к замку они ехали без остановок. Стояла неуютная, плотная тишина – такая, что уши немного закладывало. Пахло застарелой горечью, пылью, прибитой дождём, отсырелой древесиной и ещё почему-то горячим хлебом, остро и очень близко, словно кто-то выпекал его тайком, прямо под улицей. Небо над Ульменгармом, и без того завсегда хмурое, серое, понурое, опустилось ещё ниже, так, что чёрные башни наполовину утопали не то в тучах, не то в тумане; какое-то одно из высоких окон светилось ало-оранжевым даже сквозь эту муть, ярко, словно злой глаз. Сперва показалось даже, что там пожар, но затем Фогарту осенило:

«Это ведь морт».

Когда они подъехали ближе, то сияние поугасло. Теперь громада замка напоминала хищного зверя, затаившегося в ожидании добычи; ворота хищно щерились остриями наполовину опущенной решётки, а по обеим сторонам сторожевых вышек курились дымки – точно пар из ноздрей выходил.

Когда отряд Эсхейд приблизился, то путь ему заступили дружинники лорги.

– Нынче недоброе время, – произнёс предводитель стражи, избегая смотреть наместнице в глаза. – Сын восстал против отца, бунтует и юг, и восток. Плох же тот гость, что приходит, не скрывая оружия.

– Плох тот хозяин, который с годами становится не в меру труслив и начинает бояться собственной тени, – усмехнулась Эсхейд. – Со мной лишь дюжина человек, а одну эту стену охраняет целая дружина. Если так рассудить, это я должна опасаться удара в спину.

Стражник вздрогнул, как от пощёчины, однако продолжил гнуть свою линию.

– Клинок клинку рознь, – возразил он. И быстро глянул на Фог. – Отравленный убивает подло, и защиты от него нет.

– Ну, тут Захаиру виднее – он-то в ядах и отравах разбирается преотлично, – ответила Эсхейд и тронула поводья, подъезжая ближе. Стражник хоть и напрягся весь, закаменел, но ни шагу вбок не сделал. – Хватит уже трепать языком. Я не торговка-разносчица, которая стучит в двери в неурочный час, когда хозяева уже спят. Да и Захаир – не хозяин здесь, а лишь управитель, и лишь до тех пор ему править, покуда он первый воин на своих землях и, стало быть, лучше других их защитить сумеет.

Дружинник побледнел так, что под глазами у него синева проступила.

– Может, и так, – откликнулся он, – но за десять лет никто ему вызов не бросал.

– Твоя правда, – улыбнулась Эсхейд широко. – Ну да это исправить никогда не поздно… – И она воздела руку так, чтоб видно было наместничий перстень-печатку. – Эй, там, слышите? Я, наместница севера, Эсхейд Белая, чей род восходит к великой Брайне, требую созвать совет воевод! Требую по праву – и тот, кто слышит, да будет мне свидетелем!

Начинала она вроде бы негромко, но к концу голос её гремел так, что отдавался эхом, кажется, даже от дальних башен. Взлетела из кроны большого дерева чёрная птичья стая, шумно хлопая крыльями; хлопнули где-то ставни; звякнул металл, точно кто-то с испугу выронил меч или шлем… Эсхейд трижды повторила свой клич; в промежутках протрубил трубач и воины из её отряда колотили ножнами в щиты. Когда же всё это было исполнено, она, не дожидаясь ответа, повернула своего гурна вниз по дороге, обратно к городским улицам, и люди её последовали за ней.

– Мы не войдём сейчас? – тихо спросила Фог, подлетев к наместнице на сундуке.