Вернись в дом свой

Особенно хороша была ночь. Тихая, теплая, полная таинственности. Сидели около костра, подкладывали сучья и слушали шлепанье крыльев уток среди кувшинок и далекий, резкий крик совы. Звезды повисли низко, были большие, теплые, хоть бери их в руки. Над лесом, что рос на далекой круче, вспыхивали метеоры, они сгорали, как люди.

Василий Васильевич взял с собой удочку — примитивную, с красным деревянным поплавком, с плохо привязанным большим крючком, — купил готовую в магазине. Ловить рыбу он не умел. Ирина вспомнила, как ловко забрасывал леску Ирша, и ей стало немного обидно за мужа, да еще и так, будто его обидел сам Сергей, и желала мужу удачи. Даже она понимала, что муж ничего не смыслит в том, где лучше ловить рыбу, — возле дна или ближе к поверхности, какая нужна приманка. Подсказать же не могла: ведь науку эту она переняла от Ирши.

Ирина вдруг подумала и от одной этой мысли содрогнулась: она сейчас вдвойне неискренна, просто лжива! Еще недавно ее мучило, что она предала Василия, но тогда она дарила счастье другому человеку, и это заставляло не то чтобы забывать о своем предательстве, но все-таки словно бы подталкивало идти вперед, хотя и по устрашающей, тернистой дороге (и как она скажет вот такому, пусть и нелюбимому, чужому, но чистому, наивному как ребенок человеку — он и вправду совсем по-детски подкрадывается к трепещущей зеленой болотной бабочке, надеясь поймать ее!), а теперь они погибали оба, и она не могла прийти на помощь ни одному из них. И накатывается на них что-то страшное, накатывается, как огромный, гибельный вал или как поезд, а ты лежишь на рельсах со связанными ногами — ей когда-то нечто подобное приснилось, она, проснувшись, оцепенела от ужаса: еще звучал в темноте перестук колес, и мчалось по путям черное чудище с огромным желтым глазом. Все ближе, ближе…

Она сама перевела стрелки. Сама, хотя и невольно, толкнула мужа на помощь Сергею. Да, нужно сказать правду, в глубине души (или сознания) она чувствовала такую потребность — в этот критический момент разрушить все, сломать, сокрушить и тогда уже или строить на развалинах новое (только строить!), или положиться на судьбу и сгинуть. Сгинуть не одной, а вдвоем с Сергеем. Злой разум или сердце толкали ее к какой-то крутой грани, ей хотелось за что-то уцепиться, чтобы оправдаться перед собой, старалась припомнить какую-нибудь причиненную Василием боль, унижение, обиду, но память не подсказывала ничего.

Ее мысли медленно поворачивались вспять, и в памяти оживал другой день, иная рыбалка — понимала, что об этом думать низко: она словно бы сравнивает Сергея с мужем, словно выбирает… Сергей подарил ей чудесный день, и если от той поездки у нее осталось смутное недовольство, то лишь потому, что тот день был краденый. Муж, она догадывается, приехал сюда только из-за нее: хочет, чтобы она развеялась, отдохнула, а самому не терпится быстрее вернуться на работу. Его и сейчас гложет какая-то забота, хотя вида не подает, не хочет омрачать ей день… А ей скучно здесь, среди этой благодати и красоты. Она тоже рвется к работе, в комнату, где стоит ее рабочий стол. Напротив стол Сергея. Сейчас он такой одинокий и несчастный. Клава его недолюбливает, и все его обходят стороной. Только она, Ирина, может его поддержать.

— Пошли к Днепру, — вывел ее из задумчивости Тищенко.

— А вещи?

— Кому они нужны! Да тут и нет никого.

Она хотела идти прямо в купальнике, но он все-таки захватил одежду с собой: вдруг встретится кто-нибудь из косарей или рыболовов, неудобно.

Брели извилистой тропой в высокой траве. Здесь не косили: растет возле города, никому не нужна. Их провожала чайка. Летала кругами, вскрикивала, падала к траве и вновь взлетела.

— Что ты, глупая? — сказал Василий Васильевич. — Ведь вывела уже своих птенцов. Или, может, мы тебе чем-то не понравились? Так ведь уходим же отсюда, уходим…

Переходили песчаные косы (намыло в половодье днепровской водой), сухие пригорки, пробирались через ивняк. В одном месте набрели на выстланное сухой травой ложе. По всему было видно, его оставили недавно. Чернела выжженная костром трава, кучка пепла, валялись обожженные консервные банки. Тут кто-то прятался. И, очевидно, не одни сутки. Раскладывал ночью костер — его не заметишь в глубокой, вымытой под кустами чернотала весенним паводком яме, — что-то варил в банках. Сейчас ночи короткие, а ему небось казались длинными. Вот тут он сидел, а этим кожухом укрывался. Может, недобрый человек. О чем он думал? От кого скрывался? Кому хотел отомстить? Отомстить — это уж точно.

Стало немного не по себе. Но пробрались через кусты чернотала, и в душу вновь хлынула солнечная волна. Каких цветов, каких оттенков здесь только не было! Даже конский щавель — бурьян из бурьянов — и тот вкрапливал свои особые тона. Уже побурели на верхушках и высоко поднялись его торчащие в разные стороны метелки, словно опаленные молниями, придавая нежному лугу какую-то строгую значительность. А чистотел и медвежье ушко добавляли свою живую желтую краску.