Вернись в дом свой

Ковыряла вилкой капусту, думала. Жаркое приготовил… Может, в их супружеской жизни ее больше всего угнетало, что Василий знал: она не станет хорошей хозяйкой, угадал в ней неумеху, заранее примирился; знал про нее все, кроме этого… последнего. Не запрограммировал. И скажи ему кто-нибудь — не поверил бы.

Ирине до слез стало жалко мужа. Она подождала немного, чтобы успокоиться, и вошла в кабинет. Странно, любя Сергея, она втайне спешила вернуться в этот кабинет, сесть в кресло, уткнуться в книгу и, изредка отрываясь от нее, смотреть, как работает Василий. И это не было стремлением легкомысленной женщины, которая, напакостив, торопится спрятаться под надежное крыло мужа, очиститься (до нового греха) в домашнем уюте. Нет, это была потребность души. Проходили минуты самоистязания, и она забывалась и снова будто летела с жадно распахнутыми глазами. Она все это время летела с распахнутыми глазами, сама того не замечая. Ее походка стала еще более легкой и пружинистой, небо над ней словно раздвинулось, а однажды она поймала себя на том, что поет, хотя не пела много лет. Жизнь наполнилась новым смыслом, черные полосы ложились на душу, но ведь и в радуге есть темные цвета.

И между тем все же, к своему удивлению, играла. Подошла, равнодушно посмотрела на белые листы, спросила деланно лениво:

— Это что за примитив?

Он немного смутился, почесал карандашом за ухом, и тяжелая рыжеватая прядь сползла на лоб. Провел растопыренными пальцами, как большим гребнем.

— Немного помогаю Заврайскому.

— Не помогаешь, а делаешь за него.

Он промолчал.

— Не понимаю. Это, в конце концов, просто аморально! Даже вредно. Да если бы кто увидел… Глазам бы своим не поверил. Беспутный инженеришка не является на работу вторую неделю, а главный выполняет его задание, а потом втихую, как вор, кладет на его стол… Всегда они липнут к тебе. А ты с ними нянькаешься…

— Ирина! — почему-то испуганно крикнул Василий Васильевич, потом, вздохнув, опустил плечи. — Не знаешь ты, что это за человек! Будто из казацкой эпитафии: «Нас тут триста, как стекло, товарищей легло». Семь лет на Дальнем Востоке, прошел всю Сибирь вдоль и поперек. Мы с ним вместе в сорок пятом Сталинград восстанавливали. А потом встретились в институте. Честнее человека я не встречал. За одно слово неправды мог повеситься. Всех нас тянул. Весь курс… Может, благодаря ему я вышел в люди…

— У тебя все честные, все идеальные. Он же пьет!

— Эх, Ирина!.. — Василий бросил на стол карандаш. — Что мы знаем о людях? Одно скажу — от хорошей жизни не пьют.

Он подошел к ней. Может, хотел успокоить, а может, и приласкать. Положил ей на плечо руку, легко провел ладонью. Она испугалась. Почувствовала странное отвращение: какая тяжелая и холодная рука. Около нее стоял чужой человек. Большой, с крупной кудлатой головой… Ее бил озноб.

— Ты, похоже, и вправду захворала? — забеспокоился он. — Сейчас заварю покрепче чаю.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

До конца рабочего дня осталось полчаса, и Тищенко позвал жену прогуляться по-над Днепром.

— Такое ясное небо. Йоги говорят, нужно смотреть в синеву — успокаивает нервы.

— У меня курсы, — коротко ответила Ирина.

И нужны ей эти курсы, подумал с досадой. Да еще такие — кройки и шитья! Вечерние, при Доме культуры завода «Большевик». Очередная прихоть. Купила швейную машинку. Разве она будет шить?..

Заглянул к Майдану. Директор был в кабинете один. Ходил около стола, дул на палец, на Тищенко сверкнул холодными глазами. Впрочем, они у него всегда были холодные. На полу стояла большая мраморная пепельница. Майдан ничего не сказал, но Тищенко и так понял: забивал гвоздь и ударил по пальцу. Василий Васильевич улыбнулся: сам такой, старается все сделать собственными руками, а иногда куда проще вызвать столяра.

Тищенко сел на диван.

— Весна, — сказал, чтобы что-то сказать. — Хотел вот прогуляться с женой, а она, видишь ли, побежала на курсы кройки и шитья…

— Возьми мою секретаршу, — сказал Майдан и еще раз подул на палец.

Если бы Майдан показал ему язык или сунул кукиш под нос, он удивился бы куда меньше.

— А еще лучше какую-нибудь хорошенькую чертежницу. Или портниху из ателье, которая… уже научилась шить, и ей не нужно бегать на курсы.

Теперь Тищенко и в самом деле засомневался, в здравом ли уме его начальник. Сухарь, почти аскет, образцовый семьянин — и вдруг такое…

— Ты шутишь, Денисович.

А тот вдруг поднялся и, широко ступая, засунув руки в карманы брюк, пошел прямо на Василия Васильевича. Высокий, худой, стоял над ним, как болотный пень над кочкой.