Вернись в дом свой

И снова ее понесла высокая, упругая волна счастья. Она говорила и ловила себя на том, что ей не терпится рассказывать о себе все-все, не утаивая самой малости, и на мгновение подумала, что Тищенко она таких закоулков своей души не раскрывала, ужаснулась, но и обрадовалась: значит, так не любила. И успокоилась другой мыслью: все-таки Тищенко старше ее, он из поколения военных лет, а с Сергеем они ровесники.

Мир изменился в ней, или она изменилась в мире, только теперь ее любовь была как глубинное, родниковое озера, сколько из него ни черпай, оно от этого не скудеет, наполняется свежей влагой, дающей человеку новые силы. Сладкой мукой болело сердце, но полнилось и благодарностью к судьбе за ее щедрость. Ведь они могли бы и не встретиться! Или пройти мимо, не взглянув друг на друга, разминуться на жизненной стежке… Подумать только — разминуться!.. От одной этой мысли делалось холодно: прожить жизнь, не узнав, что такое любовь. Да, у нее есть Василий, верный, добрый и любимый ею. Но Сергей — иное… И в сладостную пьянящую мысль вплеталась другая — трезвая, как седина в буйные русые кудри. Она не мешала ей думать о Сергее, но и будто отодвигала мысль о нем на расстояние, заставляя пристальнее вглядываться и в него и в свои чувства. Все это время Ирина не то чтобы гнала эту мысль, а была так переполнена, ошеломлена захватившим ее чувством, что просто не могла посмотреть на себя со стороны, подумать над своими поступками. Да, знала, знала все… Все, что могут сказать о них, как истолковать. И прежде всего, конечно, что скажет он, Василий, ее муж. Но сил не было, не хватало воли, чтобы подумать о нем. Неведомая ей прежде страсть опалила душу огнем, отняла волю. Оставила одно — слепую любовь. Такого она не знала прежде. Когда она полюбила Василия, то, узнавая его, невольно, словно бы без своего участия, удивлялась, открывая в нем новые и новые черты. Он будто простер над ней сильные руки, под которыми, как под надежной крышей, жилось уютно и беззаботно. А еще… он был какой-то стеснительный, целомудренный. Да, это правда — всегда целомудренный и чистый, с их первого дня. Таким и остался. Пылким и робким. Она нежилась в этой любви, как в ласковой тени ветвистого дерева… Он словно оберегал ее от палящего солнца. Предостерегал от всего, что могло потревожить или взволновать. И, может, поэтому не вводил в мир своих забот и тревог, не допускал туда. Сейчас ей открылось очень важное, она поняла себя: внимания и ласки любящего человека было ей мало, хотелось самой заботиться о любимом, волноваться о нем до боли в сердце, отдавать себя, свою нежность ему, единственному, ради этого могла совершить безоглядное.

Видела рядом с собой Сергея, чувствовала, что нужна ему, что может пойти за ним хоть на край света, прямо сейчас, сию минуту. Потом, возможно, будет раскаиваться, мучиться, жалеть мужа, но пойдет с Сергеем. В глубине души она проклинала себя (хотя пока не в полный голос), сознавая свою неблагодарность, вероломство, понимала, что одним махом рушит все, что годами по мелочам собирала с Тищенко. Да-да, по мелочам. У них и правда много мелочного, утилитарного. Василий будто и бескорыстный, а заботится о себе, хотя говорит, что все делает ради нее. Ему нравится их нынешняя жизнь, их дом, эта старая мебель, книги… Ирину больно ужалила мысль, что она скверная, недобрая — когда-то нечто такое в сердцах говорила ей мать. Вчера утром дала себе слово больше не встречаться с Сергеем. Поклялась, а оказалось, не всерьез, сердце рассудило по-своему. И, встретившись взглядом с Василием, испугалась: «Что же это я?.. Ужас какой-то». А где-то, словно из-за спины, тихий шепот: «Разве ты виновата? Если иначе не можешь, если ради этого счастья живешь на свете, а без него перегоришь в пепел».

А сейчас была счастлива. И мысль о Василии и Сергее, как живой родник, пробегала то по росному утреннему лугу, в чебреце и ромашке, то будто по выжженному пепелищу. В эту минуту она уже знала, что победит в ней.

Остановила руку у сердца Сергея и тихо прошептала:

— Хочу ребенка. От тебя.

Ее рука соскользнула с его груди — так резко он поднялся, опершись о локоть. Смотрел на нее пристально, спрашивал взглядом, не шутит ли она, но и без того видел — не шутит.

— Ты испугался? Но ведь и ты хотел бы ребенка. Правда? А испугался… Что где-то будет бегать твой ребенок. Незаконный. И это уж на всю жизнь…

— Ты… как ведьма, Ирина, — прошептал он пересохшими губами. — Угадываешь.

Она будто и не слышала его.

— Еще ты подумал… У нас с Василием нет детей. Почему? А врач сказал, что я здорова. — Мягко нажав ладонью, снова опрокинула его на подушку. — Не бойся, это я просто так болтаю. — И в тот же миг ее глаза вспыхнули лихорадочным блеском, и она резко поднялась, села, охватив колени руками. — Но ведь… это… был бы наш ребенок!

— Наш! — У него на лбу выступил пот.

— Нет, я не причиню тебе зла. Никогда, да и не имею на это права.

— Что ты мелешь? — испугался он. — Ведь мы… Я свободен… И мы поженимся. И это низко, жестоко говорить мне так.