Вернись в дом свой

А сама боялась поднять глаза, чтобы они не выдали ее. С самого начала слушала рассказ Сергея с жадным, болезненным интересом, сердце болело, будто в него медленно ввинчивалось тоненькое сверло. Несколько раз метнулась мыслями в сторону: «Какое мне дело?.. И вообще кто я ему? Чужая жена…» Она даже Тищенко простила все, когда он ей рассказал. И санитарку в госпитале и молодую вдову-майоршу, с которой он возвращался с Урала, помог ей добраться до Чернигова. Хотя к вдове долгое время тайно ревновала и, когда однажды ему предстояла командировка в Чернигов, не пустила.

— Ты, Сергей, монстр, — вздохнула Клава.

И в душе Ирины эхом отозвалось: «Ты, Сергей, монстр!..» В Клавином голосе слышались ирония, а еще больше — грусть. Ирина взглянула на нее с сочувствием. В этом вздохе она услышала скрытую зависть, разочарование и безнадежность.

— В двадцать восемь лет… — Клава махнула рукой. — Даже жалко, что такой теленок попадет в лапы какой-нибудь хищнице.

— Во-первых, не теленок, — обиделся Сергей. — А во-вторых, почему хищницы? Вы, Клава, плохо думаете о своей половине рода человеческого.

— Думаю как есть. Так уж сложилось в жизни. Почти закон, который никто не в состоянии изменить, — сказала она печально, что было на нее столь не похоже. — Таких, как ты, обкручивают опытные женщины. И удивительнее всего, что в результате получаются прекрасные рабы. Старательно моют полы, безропотно стирают пеленки… А женушка тем временем… А он за нее готов хоть на плаху.

Ирине не понравились Клавины поучения, и она сказала:

— Это и заметно. Он тебе делает половину расчетов.

— Тебе еще больше, — едко усмехнулась Клава.

— Я… всем, — покраснел Ирша. — Наша мастерская…

Их разговор оборвал Тищенко. Вошел веселый, бодрый, сильный. Голову, как всегда, держал слегка набок, улыбался.

— День добрый, пчелы! У вас уютно, как в улье. — Энергично прошагал ботинками сорок четвертого размера от двери к окну, выходившему в парк, с интересом заглядывая в листы ватмана.

— Об этом только что и говорили, — скривила в усмешке полные губы Клава, и в ее глазах запрыгали игривые искорки. — Мы с Ириной пчелы, а он трутень.

Ирша покраснел, было заметно, как он весь напрягся.

— Почему же трутень?! Даже обидно, разве труд мой бесплоден? И я ничего не умею?

— Она шутит. — Василий Васильевич улыбнулся подбадривающе. — А что уверен в себе… Ты действительно умеешь немало… Ирина мне все уши прожужжала. Да я и сам вижу.

Во взгляде Тищенко была симпатия. Ему нравилось в Ирше все: скромность, тонкость натуры, целеустремленность, угадывал, что он в своем, пока еще утлом челне задумал переплыть океан, и желал ему попутного ветра.

— Пора выходить в широкие воды… Испытать себя. — Он задумался, смотрел вниз, словно разглядывал носки своих ботинок. — Скажи, только искренно, что бы ты хотел строить? Самая смелая твоя мечта?

Ирша бросил быстрый взгляд на Тищенко, потом на Ирину и Клаву, словно раздумывая, стоит ли сейчас говорить об этом.

— Я, будь моя воля, сначала разрушил бы многое, — решительно и в то же время как бы стесняясь этой своей решительности, сказал он. — Смел бы поганой метлой все эти строения с кренделями, с атлантами, поддерживающими на головах балконы, и на их месте построил бы…

— Нет, строй на своем месте, — перебил Тищенко. — А те пусть стоят.

— Все это старье?

— Вам, молодым, хочется уничтожить чужое. Не забывай: то, что строим мы, когда-нибудь тоже устареет. Дай нам боже построить что-нибудь вроде ковнировского корпуса в Лавре. А хочется… Я тебя понимаю. В твои годы тоже, бывало, как начну мечтать, как понастрою в облаках…

— А сейчас не мечтаете? — наивничая, спросила Клава.

Тищенко уловил насмешливый оттенок, но не смутился:

— Почему же? Мечтаю, как и все. Но чаще всего беспредметно. — Сокрушенно покачал головой, что всегда делал, когда подтрунивал над собой, и обвел всех взглядом: глаза были светлые, хитрющие, прятались в лучиках морщинок, и твердые губы тронула легкая улыбка. — У вас, Клава, я думаю, мечты куда интереснее и реальнее моих.

Однако Клава почему-то легкий тон не поддержала, сказала неожиданное:

— У нас на первом этаже живет старый сапожник. Так он войдет в комнату, снимет пальто, сядет на табуретку, руки зажмет между коленями и сидит. Час сидит, два… Со двора видно. О чем он думает? Тоже мечтает?

— Это, наверное, такие мысли, что лучше их и не знать, — вздохнул Тищенко. — Мне бы вот Сергеевы годы, его мечты, его возможности…

— Вы еще и сами, как говорится, при добром здоровье и силе, — не замедлила отозваться Клава.

— Я и хочу… — сказал Ирша, но уже не столь уверенно. — Вместо всего этого — космические линии, смелые архитектурные формы.

— Космические линии… — задумчиво сказал Тищенко. — Чтобы дом как оратория? Да? Возвеличивал, поднимал. Чтобы люди, войдя туда, чувствовали свое ничтожество, хватались покаянно за голову и стремились возвыситься душой? Широкие лестницы… Яблони за стеклом… И голос звучит, как эхо, словно хрустальный. — В глазах Василия Васильевича пробежали искорки и погасли, он сказал задумчиво и особенно проникновенно: — Это хорошо. И я так мечтал смолоду.