Вернись в дом свой

— Люся, вы просто созданы для кухни, — говорил он, наблюдая, как быстро, еле уловимым движением лепит она крошечные варенички. — Это ваше призвание.

— Возможно, — соглашалась Люся. — Я и вправду люблю готовить. — И улыбалась искренней, обезоруживающей улыбкой.

Сашко искал в этой улыбке лукавство и не находил его. А ее большие синие глаза смотрели приязненно и доверчиво. И вся она была по-домашнему близкая, милая. Короткое выцветшее платьице, из-под которого круглели крепкие загорелые колени, уложенная короной коса, раскрасневшееся возле огня лицо… Но он не верил ее беззаботной улыбке. Не хотел верить. За эти дни ему открылось в Люсе что-то новое, неизвестное раньше. Кроме уверенности в себе и уверенности в своей жизни — сдержанность и одновременно тонкость — понимание душевных движений, всяческих ситуаций и обстоятельств. Капризничали дети, и она сразу находила для них занятие или, наоборот, одним решительным словом приструнивала обоих — своего Павлуся и Ивасика Долину; назревала за столом ссора между Сашком и Светланой — перебивала ее шуткой или посылала Сашка в огород, к колодцу. Во всем, что касалось семьи, хозяйства, детей, Петро подчинялся ей беспрекословно, хотя она никогда не выставляла напоказ своего главенства.

И с Сашком она держалась так, словно между ними никогда ничего не было и они только теперь встретились. Может быть, именно это и раздражало Долину и не давало поверить в легкость и улыбчивость Люси. Ведь не зря ему показалось, что он уловил однажды в ее голосе тревогу.

Он прилаживал в погребе полки и попросил ее подержать доску. Неосторожно повернувшись, погасил свечку, стал искать спички и не мог найти. Шагнул к Люсе и остановился, все еще ощупывая карманы. В полной темноте услышал напряженное дыхание, потом она тихо, очень тихо попросила — зажгите.

И была в ее голосе дрожь, она словно боялась не только его, но и себя. А может, ему и вправду все это померещилось?

Теперь он еще раз взглянул на ее пальцы, которые сновали по тесту, словно по клавишам, и спросил:

— А как же ваше училище? Вы ведь преподаете теперь…

— Я буду играть роли домохозяек, — с той же спокойной улыбкой ответила она. — Они ведь — почти половина женщин в мире.

— То есть жен. Вы будете играть верных жен?

— И вам не стыдно, Сашко? Ведь вы не такой. Правда, не такой?

Этот поставленный наивно и утвердительно вопрос устыдил Долину.

— А каким бы вы хотели меня видеть? — он отвел взгляд.

— А почему об этом должна думать я? Пусть думает Светлана, — перевела Люся разговор на шутку. Надо сказать, что в таком тоне они и вели все разговоры, которые касались их теперешней жизни, и очень любил подобные шуточки Петро.

В лес, в поле и на озеро с детьми и женщинами ходил Сашко. Он, как правило, оставался с ними и дома.

— Я слышал на рыбалке, — озорно поддразнивал Петро, — как мальчишки говорили: у того дядьки целых две жены. Небось они его крепко лупят.

За этими шутками Долина не мог понять, знает ли Петро о его прошлых отношениях с Люсей. Наверно, знает. И даже не допускает мысли, что Долина попытается что-то вернуть? Так верит Люсе и ему? Или просто не думает об этом?

Перебирая все это мысленно, Сашко невольно краснел. Он не знал, почему ему стыдно, ведь он и в самом деле не нарушил ничего, что заставило бы его избегать взгляда Петра. Но и оставаться наедине с Люсей ему было все трудней. Он замечал, что невольно ловит ее улыбку, запоминает каждое слово, каждый жест а потом, ночью, вспоминает о них. А утром, едва проснувшись, чего-то ждет, ждет и боится, и это отравляет его жизнь.

Он чувствовал, что начинает завидовать Петру. Его спокойствию, беспечности, уверенности в себе и в своих поступках, и еще черт знает в чем. Может, потому, что Петро и мир воспринимал просто, широко, со стороны его практической ценности, в то же время не скрывая заинтересованности художника в нем. Он часто ходил в село и там разговаривал с председателем, бригадирами, доярками и птичницами, разговаривал, не смущаясь и не подлаживаясь; он расспрашивал их, и они водили его по ферме, по полям. Он возился возле комбайна, собирающего горох, помогал, советовал, и над его советами не смеялись. Наверно, он накапливал впечатления, подбирал натуру, — подбирал почти бессознательно: что-то останется, а что-то уйдет… Чаще всего он ходил на улицу, что вела к лесу. Была там одна хата… Обыкновенная хата с клочком поздней ржи, обсеянной по краю уже созревшим маком, с неглубоким колодцем, к которому вела тропинка через картофельник. В той хате жила бабка Текля.

Высокая, сутуловатая лесовичка с добрыми, устремленными в глубь себя, в прошлое, серыми глазами. В прошлом осталось все, чем она жила, чем могла жить. Муж и двое детей, два белявых мальчика, похожих на отца. Муж в самом начале войны был ранен, попал с госпиталем в окружение, добрался домой. Именно тогда на село налетел отряд карателей. Текля с мужем и детьми спрятались в погребе, хозяин вышел на лютые эсэсовские выкрики с сыновьями на руках. Автоматная очередь прошила и его, и детей. А ее немцы убить не успели — из лесу подошли партизаны.