Вернись в дом свой

— Хорошо, ревизор добрый попался, — рассказывала дальше Люся. — Поверил, что я не взяла этих денег. Сказал, если внесу за три дня, не будет передавать в суд. Ну… а где мне было взять? Ни родных, ни друзей. Вот тогда и вспомнила про Петра.

— Так он… — сказал Сашко и запнулся.

И Люся испугалась своей откровенности.

— Неправда! — почти крикнула она. — Я Петру вернула деньги через неделю. Завмаг все-таки отдал…

— Да я… — спохватился Сашко. — Разве я не знаю Петра. Просто мне горько, что я оказался такой свиньей, — вы даже не обратились ко мне за помощью. Люся, вы мне простите это… То есть, конечно, прошлого не вернешь, но… — Он прикоснулся к ее руке, и она не отняла ее. — Мне хочется, чтобы вы не держали на меня зла. Мне так стыдно. Я знаю, что имеем — не храним, потерявши — плачем. Не имею права даже говорить вам об этом, но… не могу ничего с собой поделать. Успех меня захлестнул. Что-то со мной тогда стряслось. Ходил как в тумане. Встречи, беседы, вечера! О, какие это все иллюзии…

Он почувствовал, что Люся взволнована тоже. Поднял голову и, хотя стало совсем темно, увидел, как дрожат ее губы словно от холода. Сашко опять легонько провел пальцем по ее обнаженной руке, она испуганно отшатнулась и встала.

Он поднялся тоже. Боялся, что она скажет резкость и погасит розовое пламя, которое охватило его. Ему было так хорошо! Он даже не подозревал, что такое бывает на свете. И в этот момент их окликнула хозяйка…

Возвращались уже в полной темноте. Лес стоял тяжелый, черный, молчаливый, только изредка по верхушкам деревьев прокатывался шелест. Может, пробегал верховой ветер, а может, возились птицы. Люся шагала быстро, но как-то сторожко, в темноте белели ее открытые ноги, руки и плечи, а сама фигура сливалась с темнотой. Оба знали, что сейчас они одни во всем лесу, во всем мире. Он шел за нею, думал о ней, и волна нежности затопляла его. А то, что она его боялась, и боялась именно так, как боятся любимого человека, наполняло его трепетом и желанием. Он понимал, что все бессмысленно, но понимал как бы издалека, краем сознания, а чувства его вихрились, сердце горело любовью и радостью. Они подошли к ручью, и Люся остановилась в нерешительности. Березовых горбылей, по которым они недавно переходили, совсем не было видно.

— Погодите-ка, — сказал Сашко ломким голосом.

Он высоко закатал штанины и перебрел с кошелками по воде. Потом вернулся и взял Люсю за руку.

— Давайте я переведу.

Она молча подчинилась.

Одной рукой Сашко держал ее руку, другой поддерживал за талию. Она шла чуть выше его, он чувствовал на своем виске ее дыхание. Слышал запах ее кожи, и что-то сжалось в нем, и рука, лежащая на Люсиной талии, отяжелела, задрожала, и он не знал, чей это трепет — ее или его. Он только почувствовал, что Люсино дыхание стало жарким, а движения утратили обычную грацию. Тело ее было напряженным, статным и в то же время словно потеряло земную тяжесть; казалось, оно летело ему навстречу, и Сашку стоило больших усилий, чтобы не подхватить ее на руки. Она сошла на берег, но он все не отпускал ее, медленно клонясь, поцеловал куда-то возле уха. Люся вздрогнула. Она не вырывалась, а только сказала:

— Не надо. Прошу вас — не надо! Иначе я… не смогу…

Она не договорила, но голос ее проникал в душу; такая тугая нота звенела в нем, что он разомкнул руки. Он знал, что это мгновение побеждало ее, отдавало ему, но и предостерегало. Ему было радостно, что Люся любит его до сих пор, но и печально, что она не может отдать ему свою любовь. Его жизнь теряла нечто великое — большего не бывает, ведь ни успех, ни слава не могут заменить любви, она — первородство мира, она утешает, несет на своих сильных крыльях, в ней можно утонуть. И дается она однажды. Да, судьба подарила ему это. Но он легкомысленно проскочил мимо, погнался за тем, что ему пообещал Кобка, — теперь небось смеется над ним вредный старик.

Конечно, Долина мог бы и наплевать на предостережение судьбы. Остановить Люсю, обнять, вернуть себе. Но сказанное Люсей: «Иначе я… не смогу» — имело множество значений, даже: «Не смогу жить». Это не измерить мгновением. То, что получаешь ценой жизни, — не измерить никакой мерой. Ведь нет единой мерки даже для двух людей. Человек — ценность, не имеющая эталона, в каждом отдельном случае — это целый мир. На что один пойдет легко, другой — сомневаясь, третьему будет стоить инфаркта, а четвертому — самой жизни. Долина знал: соглашение с совестью — не простая штука. Конечно, не для всех. У людей совесть неодинакова. У одного — чистая родниковая вода, у другого — помои, в сравнении с которыми и двухнедельная похлебка будет живительным источником. Немало людей не желает беспокоить свою совесть. Стараются не оставаться с ней один на один. Долина знал, что для него такой миг был бы возмездием. Он бы мучился, травил себя тяжкими думами. Но любовь возродилась, как не знаемая до сих пор отчаянная сила: отдавшись на ее волю, он возродился бы в искусстве. Она была отрицанием того, чем он жил последние годы, отрицанием его самого, бывшего. И не хотелось думать, что будет потом.