Верная

За нами наблюдают камеры и секретарша-шпионка. А я какого-то чёрта не могу удержать скопившееся внутри дерьмо. Меня буквально подмывает её встряхнуть и… Не знаю, что.

Проходим к ней в кабинет. Совсем не такой, надо заметить, как мой. Более уютный и маленький. Воскресенская неторопливо отставляет сумочку. Вчерашний клатч. Который, как и эти штаны, просто кричит: смотрите, я не ночевала дома! Тянется, чтобы включить комп.

– Я выпью кофе, а то никак не проснусь.

А это, надо полагать, намёк, что вне дома ей было не до сна.

Похер на камеры. Хватаю её за руку и предупреждающе рычу:

– Осторожнее. Ты по краю ходишь.

– Мне не привыкать, Сергей Зуробович. Я по краю сколько хожу? Дай бог памяти.

И всё. Она меня опять в два счёта уделывает. Я разжимаю пальцы и бросаю взгляд на часы:

– Так, я вспомнил, что у меня сейчас с Царёвым встреча. Вы не против это, – киваю на бумажки, – обсудить за обедом? – И снова возвращаюсь взглядом к ней, без слов давая понять, что нам предстоит обсудить не только бумажки, но и то, что уже давным-давно назрело.

Глава 14

Евгения

Я часто размышляю над тем, каким бы человеком стала, не погибни мой родной отец. Я о нём в принципе довольно часто думаю… Представляю, каким он был. Гадаю, уж не на него ли я похожа, потому как совершенно понятно, что с матерью у меня нет ничего общего. В кого-то ж я должна быть? Это удивительно: я не видела своего отца в сознательном возрасте и абсолютно не знала, но подчас мне его как будто бы не хватает. И в своих фантазиях я до сих пор иногда представляю, как с ним говорю. Как он мне, глупой, что-то советует.

А вообще то, что я узнала о его существовании, – чудо. Мне никто не собирался говорить, что моим отцом был вовсе не Воскресенский. У того был на этот счёт какой-то пунктик. Александр Николаевич словно хотел стереть из памяти то, что моя мать принадлежала другому. Как мне потом удалось узнать – его лучшему другу и партнёру по бизнесу, который они начали в девяностые. Воскресенский дела всё, чтобы стереть даже память о моём отце.

О том, что я Воскресенскому не родная, я узнала от его ненаглядного сыночка. Макс был старше меня на пять лет. И потому он ещё помнил свою родную мать, помнил жизнь, когда меня с мамой в их трёшке ещё не было. Конечно, правду он мне поведал вовсе не из каких-то добрых побуждений. Напротив, Макс наделся, что она причинит мне боль. Свой рассказ он сопровождал гаденьким смехом и новым оскорблением – «подкидыш». Тогда я ещё не научилась отстраняться от его издевательств, но в этот раз Макс промахнулся. Его слова не достигли цели. Я не расстроилась, что Воскресенский мне не родной, всё было с точностью до наоборот. До этого я жила в каком-то когнитивном диссонансе. Я не понимала, почему он меня не любит, и из кожи вон лезла, чтобы эту самую любовь заслужить. Когда я узнала, что я ему на самом деле не дочь, всё, наконец, прояснилось. Не любит? Ну, понятно. Он же мне не отец. С чего бы ему меня любить? И как-то даже проще стало. Я испытала невероятное облегчение. Будто неожиданно затянулась застаревшая воспалённая рана.

И только одно меня во всём этом расстраивало: никто не желал со мной говорить об отце. Всё, что мне удалось узнать, это то, что он приехал из какой-то глубинки и стал случайной жертвой бандитских разборок, на которые девяностые были богаты. Даже его могилу мне пришлось искать самостоятельно. Мать не соизволила показать, а может, за прошедшее время она вообще забыла, где та находится, да стеснялась признаться. И как раз это я совершенно не могла понять. То есть… ладно, можно представить, как тяжело ей было остаться одной с новорождённой дочерью, без мужа и средств к существованию. В таких условиях кто бы стал её осуждать за скоропостижный брак и извечный страх остаться снова ни с чем, из-за которого она Воскресенскому буквально в рот глядела? Но то, что мать так легко забыла отца… Я лично ей не простила. Как не простила и холодной отстранённости ко мне.

Так вот, это я к чему? В ситуации с Горозией я тоже часто обращаюсь к папе. Мне почему-то кажется, что там, где он сейчас есть, он одобряет то, что я делаю. Что преданность для него не пустой звук. Что он сам поступил так же.

Конечно, я также осознаю, что вполне вероятно банально себя обманываю. Что мне просто нужны эти одобрения, потому как мне всё трудней отвечать себе на вопрос: «ну а дальше что? Что, мать его, дальше?»

А тут ещё, кажется, Сергей Зурабович решил меня припереть к стенке…

– Идём? – заглядывает в мой кабинет. Я кошусь на часы:

– Угу. Только возьму сумочку.

На улицу выходим в абсолютном молчании.

– Куда пойдём? – спрашиваю, обходя лужи.

– Где нас совершенно точно невозможно представить?

Недоумённо хлопаю ресницами.

– В каком смысле?

– Куда бы совершенно точно я не пошёл бы есть?

А! Наконец доходит. Он боится, что в пафосном ресторане у стен есть уши? Я понимающе киваю и указываю направление взмахом руки.

– «Бургер Кинг?» – кривит губы Горозия, когда мы проходим на фуд-корт шумного торгового центра.

– Вы же сами…