Венгерский набоб

"Разве недостойна хотя бы этого женщина, которая так страдала, любила и умерла?" - подумалось Рудольфу. И он тоже преклонил колена.

И прочитал имя... Будто зов с того света, мерцали пред ним искусительно пять букв: "Фанни".

Он долго колебался... медлил...

Наконец склонился и поцеловал подряд все буквы - в точности как тот, другой.

Потом вскочил в седло и нагнал вскоре своего сбитого с толку егеря, который, потеряв барина, трубил уже тревожно в рог. Какие-нибудь полчаса спустя въезжали они во двор к Яношу Карпати, который, невзирая на неурочное время, спешно вызвал вечером Рудольфа к себе.

29. ЗАВЕЩАНИЕ

Рудольфа уже поджидали. Едва соскочил он с лошади, сидевший в сенях Пал тотчас повел его наверх, к барину.

Со дня похорон челядинцы все ходили в трауре, и зеркала, гербы в покоях оставались затянутыми черным крепом.

Старик Карпати ждал Рудольфа в кабинете и, увидев его, поспешил навстречу.

- Спасибо, Рудольф, спасибо, что приехал, - поблагодарил он, горячо пожимая ему руку. - Извини, что в такой час и спешно так послал за тобой. Рад тебя видеть! Спасибо большое. Вот что, Рудольф: чудно как-то я чувствую себя. Три дня - приятное такое ощущение во всех членах, ночью даже просыпаюсь от радости, что ли, не знаю уж, как назвать, и заснуть не могу. Это смерть я чую свою. Нет, ты не возражай. Я смерти не боюсь, я жажду ее, желаю. А иногда в ушах прошумит вдруг странно так, будто мимо очень быстро пролетело что. Я знаю, отчего это. Два раза уже бывало у меня, и оба раза - удар. Третий, думаю, последним будет. И с радостью жду, не страшусь ничуть. А за тобой послал, чтобы спокойно, здраво сделать все завещательные распоряжения, а тебя просить быть моим душеприказчиком. Согласен ты?

Рудольф молча кивнул.

- Пойдем в архив тогда. Остальные свидетели там. Кого уж собрал второпях, но, в общем, достойные все люди.

Проходя по покоям, Янош то и дело приостанавливался и показывал Рудольфу:

- Вот в этой комнате смеялась она последний раз; на том стуле шаль забыла свою, до сих пор там лежит, а на столе - перчатки ее, которые до кончины носила. Тут вот сидела, тут рисовала, рояль, видишь, открытый стоит, и фантазия развернута на пюпитре. Вернулась бы - все на месте нашла!

Потом открыл еще дверь и посветил свечой. Рудольф заглянул и содрогнулся.

- Мы не туда попали. Ты в собственном доме заблудился: это спальная твоей жены.

- Знаю. Но не могу не зайти, сколько ни прохожу. Сегодня уж, правда, напоследок; завтра велю замуровать. Гляди: все по-прежнему. Не пугайся, она не здесь умерла (о, у Рудольфа были свои причины содрогнуться). Та комната в сад смотрит. Видишь: все как при ней было. Лампа, за которой она писала, на столе - письмо неоконченное, которого никто не читал. И я не прочел ни строчки, хотя раз сто сюда заходил. Это святыня для меня. Вон туфельки вышитые перед кроватью - малюсенькие, как у девочки. И молитвенник на столе раскрытый, в нем два цветка: ирис и амарант. И явора листок. Очень любила она эти цветы.

- Пойдемте отсюда, - поторопил его Рудольф. - Не могу слышать этого, сердце разрывается.

- У тебя разрывается, а у меня радуется. Целые дни я просиживал здесь, каждое ее слово вспоминал, въявь видел ее перед собой: как спит она, как грустит, улыбается, как над пяльцами склоняется или на подушку головку кладет; как мечтает и умирает как...

- Ох, уйдем скорее.

- Уходим, Рудольф. И больше сюда я не вернусь. Завтра на месте двери будет гладкая стена, а на окне - щит железный. Чую я, нечего ее здесь искать. В другом месте свидимся мы опять, в другом покое соединимся. Уходим уже, уходим.

И без единой слезинки, с улыбкой, точно перед свадьбой, покинул он комнату, бросив последний взгляд с порога и поцелуй воздушный послав в темноту, словно кому-то ему одному зримому на прощанье.

- Идем, идем!

В высоком архивном зале уже дожидались свидетели.

Было их четверо. Местный нотариус, круглолицый молодой человек, стоявший спиной к теплой печке; управляющий, добряк Петер Варга, который особую милость себе испросил: одеться, как остальная прислуга, во все черное (и с того часа каждое словечко - на вес золота, и о чем ни говорит, кончает одним: да, все добрые, хорошие рано умирают, только мы вот живем да живем, старые грешники).

Третий свидетель - священник. Четвертый - Мишка Киш. Оставив блестящие салоны, чьим баловнем был, поспешил славный этот малый к престарелому своему другу, чтобы скрасить его грустные дни. И впрямь лучше не поступишь.

Тут же стряпчий - перья чинит и в чернильницы втыкает, поставленные на овальном столе перед каждым: заметки делать.

Судя по тому, что из их сиятельств, благородий да преподобий, знакомых набобу, никого нет, с завещанием он спешил. Самых непритязательных людей пригласил в свидетели.

При его с Рудольфом появлении все поздоровались с серьезностью самой торжественной, как и подобает в таких случаях, когда живой распоряжается о посмертных своих делах.

Знаком Янош пригласил всех садиться. Рудольфа посадил по правую руку от себя, Мишку Киша - по левую, а стряпчего - напротив, чтобы получше слова разбирал.