Венедикт Ерофеев и о Венедикте Ерофееве

Аналогично построены рассказы других персонажей бреда. Так, Митрич рассказывает о председателе по имени Лоэнгрин (ср. первую отсылку к Лоэнгрину в сцене в ресторане). В рассказе женщины встречается отсылка к «Анне Карениной» («Месяцок поблядую и под поезд брошусь!»). При этом отсылка к «Анне Карениной» присутствует уже в сцене в ресторане, когда герой перефразирует начало романа: «Все голоса у всех певцов одинаково мерзкие, но мерзкие у каждого по-своему». Непосредственно за вариантом гибели женщины из «Анны Карениной» следует другой: «А потом пойду в монастырь и схиму приму!» Это намек на персонаж Тургенева (постоянный мотив в романе) – Лизу Калитину[766]. Можно привести еще целый ряд примеров, которые показывают, что вся сцена в вагоне рождается из элементов предыдущих монологов героя, причем экспонированные ранее элементы причудливо взаимодействуют друг с другом, выступая в новых сочетаниях. На нереальный характер всей сцены указывает и то, что она заканчивается пробуждением:

Тут слово взяла королева Британии. Она подняла руку и крикнула: – Контролеры! Контролеры!.. – загремело по всему вагону, загремело и взорвалось: «Контролеры!!» Мой рассказ оборвался на интереснейшем месте. Но не только рассказ оборвался: и пьяная полудремота черноусого, и сон декабриста, – все было прервано на полпути.

Любопытно, что эпизоды уже явного бреда (на пути назад в Москву) построены по тому же самому принципу, причем структура перекладывания элементов «реальности» в бред предельно обнажена. Так, Понтий Пилат превращается в «понтийского царя Митридата», у которого «в полнолуние сопли текут». Подобная путаница происходит со следующим эпизодом: «Да, да… вот, теперь яснее: Фридрих Шиллер, когда садился писать трагедию, ноги всегда опускал в шампанское» (повторение слов черноусого в эпизодах первого бреда, который по отношению ко второму выступает как реальность); «А Шиллер-то тут при чем? Да, вот он при чем: когда ему водку случалось пить, он ноги свои опускал в шампанское. Опустит и пьет» – суждение второго бреда.

Характерно, что после сцены с контролерами герой обращается к разным людям в вагоне с вопросами, но те в ответ называют его то ребенком («от горшка два вершка, а уже рассуждать научился»), то женщиной («Куда тебе ехать, милая странница?»), то офицером («…товарищ старший лейтенант»). То есть к нему обращаются, называя его по очереди именами всех его «спутников»: внучка, женщины, декабриста (в последнем случае по ассоциации «декабрист – офицер»). Тем самым подтверждается, что все эти образы являются масками самого героя.

Итак, в мотиве триединства вновь проявляется характерное для повести слияние низкого и высокого: проекция на образ Христа подкрепляется, с одной стороны, многоплановостью личности героя, его самоанализом, а с другой – галлюцинациями, сцеплением реальности и бреда в сознании пьяного героя.

Наконец, один из аспектов мотива триединства связан с отношением героя к детям. Через всю повесть проходит тема умирающих детей. Она начинается уже в первой главе упоминанием царевича Дмитрия (которое впоследствии подкрепляется целым рядом отсылок к «Борису Годунову»). Далее эта тема возникает в разговоре героя с больным сыном: и в «поросячьей фарандоле», которую напевает герой, и в прямом обращении к сыну («Ты… знаешь что, мальчик! Ты не умирай!»), и, наконец, в песенке «Раз-два-туфли-надень-ка…», содержащей, как мы видели, перифразу слов «встань и иди», т. е. намек на смерть и воскресение. Мертвые дети упомянуты в сцене с контролерами («два маленьких мальчика… были насмерть раздавлены…»). В характерном для повести «обращении» эта же тема возникает в одной из последних сцен повести – рассказе героя о человеке, попавшем под поезд, над которым смеялись дети.

Другая сторона темы детей связана с образом ангелов, к которым герой обращается на протяжении всей повести. Этот образ также ассоциируется со смертью: ср. популярное представление о том, что ангелы – это умершие дети. Эта связь осознается героем повести, который ставит в один ряд «вечно живущих ангелов и умирающих детей». В начале повести герой прямо отождествляет сына с ангелом («Это ангелы мне напомнили о гостинцах, потому что те, для кого они куплены, сами напоминают ангелов»).