Венедикт Ерофеев и о Венедикте Ерофееве

В записных книжках есть и другой тип записей, которые потом перейдут в поэму. Они похожи на черновики вставных эпизодов из поэмы. В «Москву – Петушки» они перешли значительно измененными, причем чаще всего многократно дополненными. Так, сравнительно большая история про человека, который затосковал от того, что не может «насладиться» Ольгой Эрдели, в записных книжках оказалась в таком виде: «Представляете, до какой степени напиться: Ольгу Эрдели, говорит, хочу, прославленную артистку» [ЗК, с. 510].

Кроме того, часть загадок, которые выдумывает Сфинкс в поэме, были записаны В. В. Ерофеевым еще за несколько лет до создания «Москвы – Петушков». Так, если верить записным книжкам, в 1969 году В. В. Ерофеев задумывает специальный сборник задач («написать задачник развивающий, попутно с навыками счета, моральное чувство и чувство исторической перспективы» [ЗК, с. 590]).

Далее в записных книжках В. В. Ерофеев приводит примеры таких задач. Часть из них, например про лорда Чемберлена или про количество «справления» большой нужды и малой в течение года, в видоизмененном виде входят в текст поэмы. Основное отличие загадок из записных книжек и загадок из «Москвы – Петушков» в том, что последние не имеют ответа, они абсурдны. Например, в загадке про лорда Чемберлена он опрокидывает столик на станции Петушки, а счет ему выставляют в ресторане Курского вокзала. В записных книжках ответ у такой загадки возможен, так как действие происходит в одном ресторане – для правильного решения необходимо только знать, сколько стоит разбитая лордом посуда и ее содержимое.

Еще один тип дневниковых записей, которые меняют свое значение, если смотреть на них не отвлеченно, а в контексте «Москвы – Петушков», – это записи, не соотнесенные с конкретным эпизодом из поэмы, но тем не менее связанные с ее замыслом. Они помогают лучше понять особенности всего произведения целиком. Таких записей совсем немного, поэтому многие из них можно рассмотреть отдельно. Вот первая из них:

Хорошо замечено: К вопросу о несовместимости человеческого и вещного. У Рабле тоже – приемы долгого описания вещей, подобных инвентарств. Но то время Рабле. Когда, расширяя и обогащая чел<овека> и чел. знание, овладение миром – было совсем лишено привкуса трагического абсурда, –

пишет В. В. Ерофеев еще в 1967 году [ЗК, с 551].

Это замечание писателя интересно сразу несколькими деталями. Во-первых, многократно отмечалось[942], что поэма «Москва – Петушки» в значительной степени связана с идеями М. М. Бахтина о карнавале, и – косвенно – с романом «Гаргантюа и Пантагрюэль» Франсуа Рабле, на примере которого М. М. Бахтин и разбирает идею карнавала[943].

Во-вторых, в поэме В. В. Ерофеева несложно найти и то, что он в записных книжках называет «инвентарством». Вспомним, например, как подробно описаны коктейли, которые может приготовить Веничка, или как перечисляется все, что герой купил в магазине, перед тем как сесть в электричку.

Однако этим связь записи с поэмой не исчерпывается. Многие исследователи, анализировавшие «Москву – Петушки» через теорию о карнавале, обнаруживали в концовке неполное соответствие идеям М. М. Бахтина, причем, если выражаться словами В. В. Ерофеева, – именно из‐за наличия «привкуса трагического абсурда». Именно это ставил в вину автору «Москвы – Петушков» сам М. М. Бахтин: по свидетельству А. Л. Зорина, исследователь увидел в завершении поэмы «энтропию»[944]. Сам А. Л. Зорин пишет, что «стихия народного смеха в конце концов обманывает и исторгает героя»[945]. Это «исторжение» происходит в самом финале, когда поэма превращается в трагическую – герою не только не удается доехать до «Москвы – Петушков», но и выжить. В записных книжках В. В. Ерофеев говорит о «привкусе трагического абсурда», которым обладает «наше время», в отличие от времени Рабле. Этот «привкус» многократно подчеркнут в финале поэмы.

Другая запись дает представление о том, как В. В. Ерофеев ищет свой стиль, пытаясь взглянуть на себя со стороны.

К вопросу о «собств<енном> я», и т. д. Я для самого себя паршивый собеседник, но все-таки путный, говорю без издевательств и без повышений голоса, тихими и проникновенными штампами, вроде «Ничего, ничего, Ерофеев», или «Зря ты это затеял, ну да ладно уж», или «Ну ты сам посуди, зачем тебе это», или «пройдет, пройдет, ничего» (ЗК, с. 580).