Венедикт Ерофеев и о Венедикте Ерофееве

Что говорил Максим Горький на острове Капри? «Мерило всякой цивилизации – способ отношения к женщине» ‹…› Эх, Максим Горький, Максим же ты горький, сдуру или спьяну ты сморозил такое на своем Капри? Тебе хорошо – ты там будешь жрать свои агавы, а мне чего жрать? [МП, с. 76–77].

Часть из записей переходит в поэму дословно. Другие примеры не так очевидны. Например, в 1966 году В. В. Ерофеев записывает: «Автор Корана клянется очень странными риторическими оборотами: „Четой и нечетой“, плодами смоковниц, копытами кобылиц и пр.» [ЗК, с. 362]. В «Москве – Петушках» же, в главе «Орехово-Зуево – Крутое», появляется выражение «бесплодной, как смоковница» [МП, с. 101], причем в скобках подчеркивается: «прекрасно сказано: бесплодной, как смоковница».

Как мы видим, в данном случае В. В. Ерофеев не цитирует дневниковую запись, а оставляет из нее лишь одно выражение. Дополнительно отметим, что сравнение «бесплодной, как смоковница» появляется в тексте поэмы почти сразу после эпизода с контролером Семенычем, когда Веничка рассказывает ему про «женщину Востока», которая «сбросит с себя паранджу» [МП, с. 97]. Возможно, именно эти ассоциации с восточной культурой и мусульманством послужили Ерофееву напоминанием о Коране и, следовательно, о своей ранней записи, посвященной сравнениям из Корана.

Случайно услышанные отрывки из разговоров, перешедшие из записных книжек в поэму, могут быть как короткими (как в приведенных выше примерах), так и довольно длинными, в несколько предложений. Сравним еще один отрывок из записных книжек и из текста поэмы.

Сосин: – А палец у декана откусишь? Ради любимой женщины? Откусишь?

Глухов: – Ну, зачем палец?

Сосин: – А флакон чернил выпьешь без штанов? ради любимой женщины? [ЗК, с. 472].

В главе «61‐й – 65‐й километр» встречаем почти дословное:

Ты смог бы у этого приятеля, про которого рассказывал, – смог бы палец у него откусить? Ради любимой женщины?

– Ну зачем палец? При чем тут палец? – застонал декабрист.

– Нет, нет, слушай. А ты мог бы: ночью, тихонько войти в парткабинет, снять штаны и выпить целый флакон чернил, а потом поставить флакон на место, одеть штаны и тихонько вернуться домой? Ради любимой женщины? Смог бы? [МП, с. 80].

Следует отметить, что в текст поэмы переходят не только цитаты – как из литературы, так и из разговоров, но и собственные мысли Ерофеева, которые остались на страницах записных книжек. Эти записи можно условно назвать вторым типом записей, оказавшихся в структуре «Москвы – Петушков». Это уже не просто стилистически маркированные выражения. Так, в 1966 году он записывает:

С детства приучать ребенка к чистоплотности с привлечением авторитета. Говорить ему, что святой Антоний бяка, никогда не мыл руки, а Понтий Пилат наоборот [ЗК, с. 432].

В главе «Воиново – Усад» эта запись получила продолжение:

Я выступил и сказал: «Делегаты! Если у меня когда-нибудь будут дети, я повешу им на стенку портрет прокуратора Иудеи Понтия Пилата, чтобы дети росли чистоплотными. Прокуратор Понтий Пилат стоит и умывает руки – вот какой это будет портрет» [МП, с. 108].

Точно так Ерофеев впоследствии разворачивает идею про индивидуальные графики на производстве – они упоминаются в блокноте за 1969–1970 годы. А сентенция того же года: «Если человеку по утрам скверно, а вечером он бодр и полон надежд, он дурной человек, это верный признак. А если наоборот – признак человека посредственного. А хороших нет, как известно» [ЗК, с. 581] – перейдет в измененном виде в два абзаца из главы «Москва – Серп и молот» [МП, с. 18].