Великий карбункул

двигалась процессия губернаторов, и когда я шагнул через тот порог, который

переступали их безмолвные тени, дрожь волнения на миг охватила меня, и мне

было приятно почувствовать это. Но вот я нырнул в уже знакомый узкий проход

и через несколько мгновений оказался в гуще людской толпы, сновавшей по

Вашингтон-стрит.

ПОРТРЕТ ЭДУАРДА РЭНДОЛФА

Перевод И. Комаровой

Почтенный завсегдатай Губернаторского дома, чей рассказ так поразил мое

воображение, с лета до самого января не выходил у меня из головы. Как-то в

середине зимы, в свободный от всяких дел вечер, я решился нанести ему

повторный визит, полагая, что застану его, как обычно, в самом уютном уголке

таверны. Не утаю, что я при этом льстил себя надеждой заслужить

признательность отчизны, воскресив для потомства еще какой-нибудь позабытый

эпизод ее истории. Погода стояла сырая и холодная; яростные порывы ветра со

свистом проносились по Вашингтон-стрит, и газовое пламя в фонарях то

замирало, то вспыхивало. Я торопливо шел вперед, сравнивая в своем

воображении нынешний вид этой улицы с тем, какой она, вероятно, имела в

давно минувшие дни, когда дом, куда я теперь направлялся, был еще

официальной резиденцией английских губернаторов. Кирпичные строения в те

времена были чрезвычайно редки; они начали возводиться лишь после того, как

большая часть деревянных домов и складов в самой населенной части города

несколько раз подряд выгорела дотла. Здания стояли тогда далеко друг от

друга и строились каждое на свой манер; их физиономии не сливались, как

теперь, в сплошной ряд утомительно одинаковых фасадов, - нет, каждый дом

обладал своими собственными, неповторимыми чертами, сообразно со вкусом

владельца, его построившего; и вся улица являла собою зрелище, пленявшее

живописной прихотливостью, отсутствие которой не возместится никакими

красотами современной архитектуры. Как непохожа была улица той поры, окутанная мглою, сквозь которую лишь кое-где пробивался слабый луч сальной

свечи, мерцавшей за частым оконным переплетом, на нынешнюю Вашингтон-стрит, где было светло, как днем: - столько газовых фонарей горело на перекрестках, столько огней сверкало за огромными стеклами витрин.

Но, подняв глаза, я решил, что черное, низко нависшее небо, должно

быть, так же хмуро глядело на обитателей Новой Англии колониальной поры, и

точно так же свистел в их ушах пронизывающий зимний ветер. Деревянный шпиль

Старой Южной церкви, как и прежде, уходил в темноту, теряясь между небом и

землею; и, приблизясь, я услышал бой церковных часов, которые твердили о

бренности земного существования стольким поколениям до меня, а теперь веско

и медленно повторили и мне свою извечную, столь часто оставляемую без

внимания проповедь. “Еще только семь часов, - подумал я. - Хорошо, если бы

рассказы моего старого приятеля помогли мне скоротать время до сна”.

Я вошел в узкие железные ворота и пересек закрытый двор, очертания

которого едва различались при слабом свете фонаря, подвешенного над парадным

крыльцом Губернаторского дома. Как я и ожидал, первый, кого я увидел, переступив порог, был мой добрый знакомый, хранитель преданий; он сидел

перед камином, в котором ярко пылал антрацит, и курил внушительных размеров

сигару, пуская огромные клубы дыма. Он приветствовал меня с нескрываемым

удовольствием: благодаря моему редкому дару терпеливого слушателя я

неизменно пользуюсь расположением пожилых дам и джентльменов, склонных к

пространным излияниям. Придвинув кресло ближе к огню, я попросил хозяина

приготовить нам два стакана крепкого пунша, каковой напиток и был

незамедлительно подан - почти кипящий, с ломтиком лимона на дне, с тонким

слоем темно-красного портвейна сверху, щедро сдобренный тертым мускатным

орехом. Мы чокнулись, и мой рассказчик наконец представился мне как мистер

Бела Тиффани; странное звучание этого имени пришлось мне по душе - в моем

представлении оно сообщало его облику и характеру нечто весьма своеобразное.

Горячий пунш, казалось, растопил его воспоминания - и полились повести, легенды, истории, связанные с именами знаменитых людей, давно умерших; некоторые из этих рассказов о былых временах и нравах были по-детски наивны, как колыбельная песенка, - иные же могли бы оказаться достойными внимания

ученого историка. Сильнее прочих поразила меня история таинственного черного

портрета, висевшего когда-то в Губернаторском доме, как раз над той

комнатой, где сидели теперь мы оба. Читатель едва ли отыщет в других

источниках более достоверную версию этой истории, чем та, которую я решаюсь

предложить его благосклонному вниманию, - хотя, без сомнения, мой рассказ

может показаться кое-кому чересчур романтическим и чуть ли не

сверхъестественным.

В одном из апартаментов Губернаторского дома на протяжении многих лет

находилась старинная картина; рамы ее казались вырезанными из черного

дерева, а краски так потемнели от времени, дыма и сырости, что на холсте

нельзя было различить даже самого слабого следа кисти художника. Годы

задернули картину непроницаемой завесой, и лишь полузабытые толки, предания

и домыслы могли бы подсказать, что было когда-то на ней изображено.