Великий карбункул

пуританской угрюмости полковника Джолифа на все кругом ложится черная тень, но это ничуть не мешало общему веселью, становившемуся все более бурным, подобно тому как светильня - зловещее сравнение! - вспыхивает все ярче перед

тем как догореть.

Спустя полчаса после того, как на Старой Южной церкви пробило

одиннадцать, среди гостей распространился слух о том, что готовится новое

представление или зрелище, которое послужит достойным завершением этого

блистательного праздника.

- Какую еще забаву вы для нас приберегли, ваше превосходительство? -

спросил преподобный Мэдер Байлз, чье пресвитерианское благочестие не

помешало ему присутствовать на празднике. - Право, сэр, я и так уж смеялся

больше, чем приличествует моему сану, слушая бесподобные речи, которыми вы

обмениваетесь с этим мятежным генералом в отрепьях. Еще один такой приступ

веселья, и мне придется снять с себя знаки духовного звания.

- Отнюдь нет, мой добрый доктор Байлз, - отвечал сэр Уильям Хоу. - Если

б веселый нрав считался пороком, не бывать бы вам никогда доктором

богословия. Что же до нового развлечения, которое нам будто бы предстоит, я

о нем знаю не больше вас, если не меньше. В самом деле, доктор, уж не вы ли

подбили своих чопорных земляков разыграть перед нами какую-то занимательную

маскарадную сцену?

- Быть может, - не без лукавства вставила внучки полковника Джолифа, задетая за живое всеми этими на смешками по адресу Новой Англии, - быть

может, мы увидим шествие аллегорических фигур: Победу с трофеями Лексингтона

и Банкер-хилла; Изобилие с переполненным рогом - символ избытка и

благополучия, царящего ныне в нашем городе; Славу с венком, предназначенным

украсить чело вашего превосходительства.

Сэр Уильям любезно улыбнулся этим словам, на которые, несомненно, ответил бы самым грозным взглядом, если бы над губами, произнесшими их, чернели усы. Впрочем, в это мгновение произошло нечто, избавившее его от

необходимости отпарировать насмешку. Снаружи вдруг раздались звуки музыки, словно целый военный оркестр расположился на улице под окнами; однако то, что он играл, не было ни веселым, ни праздничным и нисколько не подходило к

случаю, а скорее напоминало медленный траурный марш. Барабаны звучали

приглушенно, а трубы, казалось, изливали протяжную жалобу, которая сразу

заставила умолкнуть шумное веселье собравшихся, одним внушая изумление, а

другим - ужас. Многие подумали, что, верно, это хоронят какую-нибудь

выдающуюся личность и погребальная процессия остановилась перед замком, а

может быть, в зал вот-вот внесут обитый бархатом и пышно разукрашенный гроб

с телом усопшего. Сэр Уильям Хоу с минуту прислушивался, затем строгим

голосом подозвал к себе капельмейстера оркестра, который в течение всего

вечера оживлял праздник легкой и радостной музыкой. Капельмейстер был

тамбур-мажором одного из английских полков.

- Дайтон, - обратился к нему генерал, - что еще за шутки? Прикажите

своим людям прекратить эту похоронную музыку, иначе, клянусь честью, они у

меня и впрямь загрустят! Немедленно прекратить - слышите!

- Помилуйте, ваше превосходительство, - ответил тамбур-мажор, становясь

из румяного мертвенно-бледным, - я тут ни при чем! Все мои музыканты здесь, со мной, да и вряд ли среди них найдется хотя бы один, кто мог бы сыграть

этот марш без нот. Я слышал его всего один раз - во время погребения

покойного короля, его величества Георга Второго.

- Понятно, понятно! - сказал сэр Уильям Хоу, к которому вернулось его

привычное хладнокровие. - Это, верно, вступление к какой-то маскарадной

затее. Не будем вмешиваться.

Тут в парадном зале вдруг обнаружилась новая фигура, хотя откуда она

появилась, этого не мог бы сказать никто из участников пестрого маскарада, заполнивших комнаты. Это был мужчина, одетый в старомодный костюм из черной

шерстяной материи и всем своим видом напоминавший мажордома или дворецкого

какого-нибудь английского вельможи или богатого помещика. Не говоря ни

слова, он проследовал к наружным дверям и, распахнув их настежь, встал

сбоку, лицом к парадной лестнице, словно ожидая выхода какой-то важной

особы. Тотчас же музыка на улице зазвучала еще громче, протяжным, горестным

призывом. Взоры сэра Уильяма Хоу и его гостей обратились к лестнице, и вот

на верхней ее площадке показались несколько фигур, направлявшихся к выходу.

Впереди шел человек с суровым, мрачным лицом, в шляпе с высокой тульей, надетой поверх черной ермолки, в темном плаще и ботфортах, доходивших почти

до бедер. В правой руке у него была шпага, в левой - Библия; кроме того, он

локтем прижимал к себе свернутое знамя, все продырявленное и в лохмотьях, в

котором, однако, можно было узнать знамя Англии. За ним следовал другой, обличья не столь строгого, хоть и исполненный достоинства, в черном атласном

камзоле, штанах в обтяжку и в мантии тисненого, бархата; широкий

гофрированный воротник подпирал его бороду, в руке он держал скатанный в

трубку манускрипт. Третьим был молодой человек, сразу приковывавший внимание

своей характерной наружностью и манерами; у него был лоб мыслителя, а в