Великие дни. Рассказы о революции

— Совсем близко, значит.

— Врет он тебе, — вмешался Петрован Рыжий. — Совсем у него дома нету. Сожгли белые у него дом.

— А твой дом где?

— У меня дома и раньше не было. Я бездомный. В чужих домах всю жизнь жил.

— Эко, какие вы люди! Нам дома строите, а себе дома построить некогда.

— Некогда, дочка. Вот белых разобьем — построим.

— А скоро вы их разобьете?

— Разобьем. Это уж как пить дать. А когда, в точности сказать не могу. Много знать будешь — рано состаришься.

— Я состариться скорей хочу. Знать мне хочется.

— Старухой хочешь быть?

— Ишь, хитрая, — сказал Петрован. — Бога хочешь перехитрить.

…«Речка к речке бежала, торопилась. Птица к птице летела в гости. Лиственница трогала другую лиственницу ветвями: тут ли она, на месте ли, не срубили ли ее, не унесли ли с собой люди.

Медведь с медведем встретились и толкнули друг друга, как люди, никто из них не хотел уступить другому дорогу.

Олень оленю в лесу кричал — может, жаловался, может, спрашивал. Заяц испугался зайца, выскочил прямо на человека, а человек его взял да убил, без надобности убил; убил, да не подобрал. Белый был тот человек, тот человек худой был, Гольтоулеву друг, друзьям Лялеко враг».

Лялеко стояла возле речки.

«Речкой была бы, — пела Лялеко, — того худого человека утопила бы, унесла бы подальше. Камнем была бы, упала с горы бы на того человека. Громом была бы, убила бы белого худого человека, медведем была бы, задушила бы того человека, сломала бы его, как ветку».

Пела Лялеко тихо. Грустно было ей, скучно. Слышала она от людей, что партизаны скоро уйдут, что худые люди придут сюда, что худых, белых людей в этом краю больше, чем хороших.

Скучно было Лялеко, плакать ей хотелось возле речки.

Командир отряда Ожигов попросил орочон, чтобы собрали они своих детей в светлом и просторном доме, в доме Гольтоулева.

— На что тебе дети? — спросил Ожигова осторожный Кирилка.

— У меня своих нету. Хочу ваших партизанам отдать, себе двухтрех выбрать. Ты мне своего отдашь?

— Как не отдать, — сказал Кирилка. — Такому человеку штаны с себя снимешь — отдашь, последние штаны не пожалеешь.

Лялеко испугалась. Неужто ее отберут от отца и отдадут какому-нибудь партизану? Отдавать будут, хорошо бы к Петровану Рыжему попасть — мужик хороший.

Собрали орочоны детей. Некоторые спрятали своих, другие принесли даже грудных. Плачут дети.

— Крикунов унесите. Не надо мне их, — сказал Ожигов.

— Ты бы лучше этих взял, — уговаривал Кирилка. — Сам вырастишь. А большие — худые, по матке с батькой будут плакать, скучать. Бери лучше маленьких.

Рассмеялся Ожигов, захохотали и партизаны.

— Чудак! Да зачем мне ваши дети? Учить я их собрал.

Кирилка не поверил.

— Воевать пришел, — сказал он. — А учить детей хочешь?

— Свое дело боюсь забыть. Я раньше учителем был. Тебя, если, чудака, из тайги в город послать, тоже свое дело забудешь.

Сели партизаны вместе с орочонскими детьми и с орочонами учиться. Кому не хватало места на скамейке, тот сел прямо на полу.

Начал Ожигов писать на доске большое слово. Букву «Р» написал, букву «е» написал. Должно быть, слово «революция» хотел написать на доске. В это время в тайге раздался выстрел. Сначала один выстрел, потом другой. С реки прибежал парень.

— Ожигов! Беляки!

Партизаны схватили винтовки и выбежали. Побежали и орочоны. В доме Гольтоулева остались одни дети.

Прошло много времени. Выстрелы смолкли на реке. В большом доме стало тихо, очень тихо.

На доске белели две буквы, часть большого недописанного слова. Не слышно было людей в поселке. Словно все ушли навсегда. Кто-то из детей заплакал. Это плакал сын Кирилки, Афанасий. Потом стало тихо.

Лялеко подошла к доске.

— Это слово знаете, которое Ожигов хотел написать?

— Не знаем. А ты знаешь?

— И я не знаю.

— Пожалуй, так и останется недописанным слово, — сказал сын Кирилки, Афанасий.

— Партизаны вернутся, — ответила Лялеко, — допишут.

— Я за них допишу, — услышали дети.

Кто-то вошел в дом мягким, чуть слышным шагом.

— Эко! Думаете, писать не умею?

В дом вошел Гольтоулев. Подошел к доске.

— Это я слово сотру. Напишу вам другое слово.

— Партизан не видал? — спросила Лялеко.

— Эко, не видал! Видал, да больше не увижу.

— А отец мой где? — спросила Лялеко.

— Беги к отцу. Отец на песке лежит. Вниз носом. Землю нюхает.

«Коммунизм — это есть Советская власть плюс электрификация всей страны»… На картине художника Л. Шматько изображен исторический момент, когда Владимир Ильич произносит эти слова, выступая в декабре 1920 года с докладом на VIII Всероссийском съезде Советов.

— А мои тятька где?

— А мой?

— Где наши отцы?

— Ваши отцы недалеко. Эвон на берегу лежат. Встать не могут.

— А мой отец где? — спросил сын Кирилки, маленький Афанасий.

— Твой отец под сосной лежит. Птица у него на лице сидит. Беги, сгони у него с лица птицу.

Тихо стало в большом доме Гольтоулева.

Внизу в большом лесу громко стало. В том месте, где был заповедник, солдаты стреляли в уток из пулемета. Офицеры охотились на оленей. На ручных оленей они охотились, на диких охотиться трудно.

На другой день белые уехали. Остался один красивый офицер. Ему хотелось поохотиться на изюбря.