Чужой революционный опыт дает наилучший комментарий к нашему русскому.
Интеллигенция нашла в народных массах лишь смутные инстинкты, которые говорили
далекими голосами, сливавшимися в какой-то гул. Вместо того чтобы этот гул претворить
систематической воспитательной работой в сознательные членораздельные звуки
национальной личности, интеллигенция прицепила к этому гулу свои короткие книжные
формулы. Когда гул стих, формулы повисли в воздухе.
В ту борьбу с исторической русской государственностью и с «буржуазным»
социальным строем, которая после 17-го октября была поведена с еще большею
страстностью и в гораздо более революционных формах, чем до 17 октября,
интеллигенция внесла огромный фанатизм ненависти, убийственную прямолинейность
выводов и построений и ни грана – религиозной идеи.
Религиозность или безрелигиозность интеллигенции, по-видимому, не имеет
отношения к политике. Однако только по-видимому. Не случайно, что русская
интеллигенция, будучи безрелигиозной в том неформальном смысле, который мы
отстаиваем, в то же время была мечтательна, неделовита, легкомысленна в политике..
Легковерие без веры, борьба без творчества, фанатизм без энтузиазма, нетерпимость без
благоговения, – словом, тут была и есть налицо вся форма религиозности без ее
содержания. Это противоречие, конечно, свойственно по существу всякому окрашенному
материализмом и позитивизмом радикализму. Но ни над одной живой исторической
силой оно не тяготело и не тяготеет в такой мере, как над русской интеллигенцией.
Радикализм или максимализм может находить себе оправдание только в религиозной
идее, в поклонении и служении какому-нибудь высшему началу. Во-первых, религиозная
идея способна смягчить углы такого радикализма, его жесткость и жестокость. Но кроме
того, и это самое важное, религиозный радикализм апеллирует к внутреннему существу
человека, ибо с религиозной точки зрения проблема внешнего устроения жизни есть нечто
второстепенное. Поэтому, как бы решительно ни ставил религиозный радикализм
политическую и социальную проблему, он не может не видеть в ней проблемы
воспитания человека. Пусть воспитание это совершается путем непосредственного
общения человека с Богом, путем, так сказать, над человеческим, но все-таки это есть
воспитание и совершенствование человека, обращающееся к нему самому, к его
внутренним силам, к его чувству ответственности.
Наоборот, безрелигиозный максимализм, в какой бы то ни было форме, отметает
проблему воспитания в политике и в социальном строительстве, заменяя его внешним
устроением жизни.
Говоря о том, что русская интеллигенция идейно отрицала или отрицает личный
подвиг и личную ответственность, мы, по-видимому, приходим в противоречие со всей
фактической историей служения интеллигенции народу, с фактами героизма,
подвижничества и самоотвержения, которыми отмечено это служение. Но нужно понять,
что фактическое упражнение самоотверженности не означает вовсе признания идеи
личной ответственности как начала, управляющего личной и общественной жизнью.
Когда интеллигент размышлял о своем долге перед народом, он никогда не додумывался
до того, что выражающаяся в начале долга идея личной ответственности должна быть
адресована не только к нему, интеллигенту, но и к народу, т. е. ко всякому лицу,
независимо от его происхождения и социального положения. Аскетизм и подвижничество
интеллигенции, полагавшей свои силы на служение народу, несмотря на всю свою
привлекательность, были, таким образом, лишены принципиального морального значения
и воспитательной силы.
Это обнаружилось с полною ясностью в революции. Интеллигентская доктрина
служения народу не предполагала никаких обязанностей у народа и не ставила ему
самому никаких воспитательных задач. А так как народ состоит из людей, движущихся
интересами и инстинктами, то, просочившись в народную среду, интеллигентская
идеология должна была дать вовсе не идеалистический плод. Народническая, не говоря
уже о марксистской, проповедь в исторической действительности превращалась в
разнузданно и деморализацию.
Вне идеи воспитания в политике есть только две возможности: деспотизм или
охлократия. Предъявляя самые радикальные требования, во имя их призывая народ к
действиям, наша радикальная интеллигенция, совершенно отрицала воспитание в
политике и ставила на его место возбуждение. Но возбуждение быстро сыграло свою роль
и не могло больше ничего дать. Когда оно спало, момент был пропущен и воцарилась
реакция. Дело, однако, вовсе не в том только, что пропущен был момент.