Вехи

знания,   помогающие   ему   опять-таки   эксплуатировать   народ.   Это   –   озлобление   раба

против господина и зависть голодного к сытому. С другой стороны, самое знание господ

чуждо   народной   массе   как   по   своему   объему,   так   и   по   своей   отвлеченности:   отсюда

непонимание. Но там нет той метафизической розни, как у нас, или, по крайней мере, ее

нет в такой степени, потому что нет глубокого качественного различия между душевным

строем   простолюдина   и   барина;   отчасти   барское   знание   столетиями   просачивалось   в

народ отчасти в самой интеллигенции не так велик раскол между сознанием и жизнью.

Западный буржуа несомненно беднее русского интеллигента нравственными идеями, но

зато   его   идеи   не   многим   превышают   его   эмоциональный   строй,   а   главное,   он   живет

сравнительно цельной душевной жизнью. Оттого на Западе мирный исход тяжбы между

народом и господами психологический возможен: там борьба идет в области позитивных

интересов   и   чувств,   которые   естественно   выливаются   в   форму   идей,   а   раз   такая

формулировка   совершилась,   главной   ареной   борьбы   становится   индивидуальное

сознание. И действительно, на Западе идеи социализма играют сейчас решающую роль.

Они постепенно превращают механическое столкновение в химический процесс, с одной

стороны, сплачивая рабочую массу, с другой – медленно разлагая идеологию буржуазии,

т.е. одним внушая чувство правоты, у других отнимая это чувство.

Между нами и нашим народом – иная рознь. Мы для него – не грабители, как свой

брат деревенский кулак; мы для него даже не просто чужие, как турок или француз: он

видит наше человеческое и именно русское обличие, но не чувствует в нас человеческой

души, и потому он ненавидит нас страстно,  вероятно с бессознательным мистическим

ужасом,   тем   глубже   ненавидит,   что   мы   свои.   Каковы   мы   есть,   нам   не   только   нельзя

мечтать   о   слиянии   с   народом,   –   бояться   его   мы   должны   пуще   всех   казней   власти   и

благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас

от ярости народн

ой27[

2].

V

Таковы мы были перед революцией, такими же с виду остаемся и теперь. Но уже

задолго до революции в интеллигентской психике начался глубокий перелом.

Этот   внутренний   распад   личности   был   до   такой   степени   противоестествен,   так

угнетала беспорядочность и грубость собственного быта, не руководимого сознанием, так

изнурялся самый ум вечным раздражением отвлеченно-нравственной мысли, что человек

не   мог   оставаться   здоровым.   И   действительно,   средний   интеллигент,   не   опьяненный

активной политической деятельностью, чувствовал себя с каждым годом все больнее. Уже

в   половине   восьмидесятых   годов   ему   жилось   очень   плохо:   в   длинной   веренице

интеллигентских типов, зарисованных таким тонким наблюдателем, как Чехов, едва ли

найдется   пять-шесть   нормальных   человек.   Наша   интеллигенция   на   девять   десятых

поражена неврастенией; между нами почти нет здоровых людей, – все желчные, угрюмые,

беспокойные лица, искаженные какой-то тайной неудовлетворенностью; все недовольны,

не то озлоблены, не то огорчены. То совпадение профессии с врожденными свойствами

личности, которое делает работу плодотворной и дает удовлетворение человеку, для нас

невозможно, потому что оно осуществляется только тогда, когда личность выражена в

сознании; и стоят люди на самых святых местах, проклиная каждый свое постылое место,

и   работают   нехотя,   кое-как.   Мы   заражаем   друг   друга   желчностью   и   сумели   до   такой

степени   насытить,   кажется,   самую   атмосферу   нашим   неврастеническим   отношением   к

жизни, что свежий человек – например, те из нас, кто долго жил за границей, – на первых

порах задыхается, попав в нашу среду.

Так шло, все усиливаясь, до конца 90-х годов. Общественное мнение, столь властное

в   интеллигенции,   категорически   уверяло,   что   вся   тяжесть   жизни   происходит   от

политических причин: рухнет полицейский режим, и тотчас вместе со свободой воцарятся

и здоровье, и бодрость. Настоящей болезни никто не подозревал; все слепо верили этому

утверждению,   снимавшему   с   личности   всякую   вину.   Это   было   одною   из   причин,

придавших   надеждам   на   революцию   характер   религиозного   хилиазма.   Изменение

политического строя помимо своих прямых результатов должно было еще задним числом

оправдать прошлое интеллигенции, осмыслить ее мучительное существование – и вместе

с тем обновить личность, ставшую в тягость самой себе. Интеллигент задыхался и думал,

что   задыхается   только   оттого,   что   связан.   Это   был   жестокий   самообман.   Народу

революция действительно могла дать все, что ему нужно для здоровой жизни: свободу

самоопределения и правовую обеспеченность. Но что дала бы политическая свобода нам,

интеллигенции? Освобождение есть только снятие оков, не больше; а снять цепи с того,