Вехи

осмыслить   действительность,   просто   потому,   что   для   раскрывшегося   сознания

нестерпимо созерцать хаос, что оно должно искать единства в мире, которое есть не что

иное, как единство собственной личности. В наблюдении жизни, в собственном опыте, в

книгах юноша ищет элементов своего сознания, т. е. те идеи, в которых наиболее полно,

наиболее   точно   уместились   бы   основные   склонности   его   натуры.   Это   вовсе   не

односторонняя   работа   ума:   как   раз   в   этот   период   чувственно-волевая   жизнь   человека

достигает   своей   высшей   напряженности,   врожденные   тенденции   духа   определяются   с

наибольшею яркостью, так что работа совершается слитно, до полного нахождения своего

раскрытого «я» в сознании. И здесь же одновременно идет другой процесс – самооценка

личности   согласно   сверхличным   идеям,   накопляющимся   в   сознании,   и   активное   ее

преобразование   согласно   этим   идеям.   Опыт   показывает,   что   такая   ломка   возможна.

Сознание может овладевать отдельными движениями воли и, подавляя или направляя их,

тем самым, путем навыка, постепенно воспитывать сообразно с познанной истиной самую

волю. Такова роль сознания в отдельной личности, такова она и в общественной жизни,

потому что государственный закон или институт есть не что иное, как объективированное

сознание,   которое,   принудительно   регулируя   поступки,   стремится   этим   путем

перевоспитывать воли.

Такая   нормальная   душевная   жизнь   требует,   прежде   всего,   внутренней

сосредоточенности и свободы. Деятельность сознания должна быть устремлена внутрь, на

самую личность, и должна быть свободна от всякой предвзятости, от всякой инородной

тенденции, навязанной внешними задачами жизни. Ошибочно думать, что это суживает

горизонт   сознания;   индивидуальное   сознание   по   самой   своей   природе   не   может

замыкаться   в   себе,   не   может   обособляться   от   общей   жизни   разума;   поэтому   каждое

существенное   движение   общего   разума   неминуемо   отдается   в   каждом   отдельном

сознании, с той разницей, что здесь, в душе, живущей целостно, мнимые запросы разума

не находят себе почвы, но зато вечные идеи, нагруженные всей глубокой серьезностью

общечеловеческой   истины,   разгораются   в   страсть,   как   это   можно   видеть   на   примерах

БЁниана и Карлейля. Только такой человек умеет, во-первых, желать отчетливо и сильно,

во-вторых,   направлять   свою   сплоченную   духовную   силу   на   перестройку

действительности.   Эта   цельность,   разумеется,   еще   не   определяет   человека   в   высшем

смысле, т. е. в смысле религиозных, нравственных и политических убеждений, но она есть

первое,   самое   элементарное   условие   всякого   такого   определения,   потому.   что   она

ручается за то, что человек усвоит себе круг убеждений не по каким-нибудь внешним,

случайным или односторонним побуждениям, – не в угоду общепринятому мнению или

моде,   не   ради   остроумия   или   увлекательности   прочитанной   книги,   –   а   в   точно   л,

инстинктивно-принудительном соответствии с врожденными особенностями своей воли,

и что усвоенные путем такого глубоко-индивидуального подбора идеи не останутся в нем

бесплодной движимостью сознания, а будут внутренним двигателем всей его жизни, тем,

что, в противоположность чисто-умозрительной, по существу еще мертвой идее, можно

назвать   идея-чувство,   идея-страсть.   Но,   не   предопределяя   в  частностях   мировоззрения

человека, такая духовная цельность категорически обусловливает общий характер этого

мировоззрения именно его религиозность: нормальный, т. е. душевно-цельный человек не

может не быть религиозен, по самой природе человеческой души. Но об этом нам еще

придется говорить.

Казалось бы, ясно, что это самосознание и самовоспитание личности – не какой-

нибудь  моральный  долг  а   просто   закон   человеческой   природы,  обусловленный  самым

фактом   наличности   сознания   в   человеке.   Оно   –   такой   же   естественный   процесс   в

духовном   организме   человека,   как   прорезание   зубов   или   половое   созревание   в

физическом.   Но   физическое   созревание   человека   не   подлежит   его   вмешательству,   в

духовном же он – не только объект, но и свободный участник. Зубы мудрости непременно

прорежутся в свое время, а нормальный ход духовного развития может быть бесконечно

искажен   историческими   условиями,   общественными   предрассудками   и   личным

заблуждением   людей.   Такое   печальное   искажение   –   духовная   жизнь   русской

интеллигенции.

III

Наша интеллигенция справедливо ведет свою родословную от петровской реформы.

Как и народ, интеллигенция не может помянуть ее добром. Она, навязав верхнему слою

общества огромное количество драгоценных но чувственно еще слишком далеких идей,

первая почти механически расколола в нем личность, оторвала сознание от воли, научила

сознание праздному обжорству истиной. Она научила людей не стыдиться того, что жизнь

темна и скудна правдою, когда в сознании уже накоплены великие богатства истины, и,