Вехи

настроений,   совершившейся   на   протяжении   последних   лет,   от   настроения   героически

революционного к нигилистическому и порнографическому, а также пред этой эпидемией

самоубийств, которую ошибочно объяснять только политической реакцией и тяжелыми

впечатлениями русской жизни.

Но и это чередование и эта его истеричность представляются естественными для

интеллигенции,   и   сама   она   не   менялась   при   этом   в   своем   существе,   только   полнее

обнаружившемся   при   этой   смене   исторического   праздника   и   будней;   лжегероизм   не

остается   безнаказанным.   Духовное   состояние   интеллигенции   не   может   не   внушать

серьезной тревоги. И наибольшую тревогу возбуждает молодое, подрастающее поколение

и   особенно   судьба   интеллигентских   детей.   Безбытная,   оторвавшаяся   от   органического

склада   жизни,   не   имеющая   собственных   твердых   устоев   интеллигенция,   с   своим

атеизмом,   прямолинейным   рационализмом   и   общей   развинченностью   и

беспринципностью   в   обыденной   жизни,   передаЁт   эти   качества   и   своим   детям,   с   той

только разницей, Что дети наши даже и в детстве остаются лишены тех здоровых соков,

которые получали родители из народной среды. Боюсь, что черты вырождения должны

проступать при этом с растущей быстротой.

Крайне непопулярны среди интеллигенции понятия

личной

 нравственности,

личного

самоусовершенствования,   выработки

личности

(и,   наоборот,   особенный,

сакраментальный   характер   имеет   слово

общественный).  

Хотя   интеллигентское

мироотношение   представляет   собой   крайнее   самоутверждение   личности,   ее

самообожествление,   но   в   своих   теориях   интеллигенция   нещадно   гонит   эту   самую

личность,   сводя   ее   иногда   без   остатка   на   влияния   среды   и   стихийных   сил   истории

(согласно общему учению просветительства). Интеллигенция не хочет допустить, что в

личности  заключена  живая творческая  энергия, и остается  глуха ко всему, что к этой

проблеме приближается: глуха не только к христианскому  учению, но даже к учению

Толстого (в котором все же заключено здоровое зерно личного, самоуглубления)  и ко

всем философским учениям, заставляющим посчитаться с нею.

Между тем в отсутствии  правильного учения  о личности заключается ее главная

слабость. Извращение личности, ложность самого идеала для ее развития есть Коренная

причина,   из   которой   проистекают   слабости   и   недостатки   нашей   интеллигенции,   ее

историческая   несостоятельность.   Интеллигенции   нужно   выправляться   не   извне,   но

изнутри,   причем   сделать   это   может   только   она   сама   свободным   духовным   подвигом,

незримым, но вполне реальным.

V

Своеобразная природа интеллигентского героизма выясняется для нас полнее, если

сопоставить его с противоположным ему духовным обликом – христианского героизма,

или, точнее, христианского подвижничеств

а13[

7]  ибо герой в христианстве – подвижник.

Основное различие здесь не столько внешнее, сколько внутреннее, религиозное.

Герой,   ставящий   себя   в   роль   Провидения,   благодаря   этой   духовной   узурпации

приписывает себе и большую ответственность, нежели может понести, и большие задачи,

нежели человеку доступны. Христианский подвижник верит в Бога-Промыслителя, без

воли   Которого   волос   не   падает   с   головы.   История   и   единичная   человеческая   жизнь

представляются   в   его   глазах   осуществлением   хотя   и   непонятного   для   него   в

индивидуальных   подробностях   строительства   Божьего,   пред   которым   он   смиряется

подвигов   веры.   Благодаря   этому   он   сразу   освобождается   от   героической   позы   и

притязаний.  Его внимание сосредоточивается  на его прямом деле, его действительных

обязанностях   и   их   строгом,   неукоснительном   исполнении.   Конечно,   и   определение,   и

исполнение этих обязанностей требует иногда не меньшей широты кругозора и знания,

чем   та,   на   какую   притязает   интеллигентский   героизм.   Однако   внимание   здесь

сосредоточивается на сознании личного долга и его исполнения, на самоконтроле, и это

перенесение центра внимания на себя и свои обязанности, освобождение от фальшивого

самочувствия   непризванного   спасителя   мира   и   неизбежно   связанной   с   ним   гордости

оздоровляет   душу,   наполняя   ее   чувством   здорового   христианского   смирения.   К   этому

духовному самоотречению, к жертве своим гордым интеллигентским «я» во имя высшей

святыни   призывал   Достоевский   русскую   интеллигенцию   в   своей   пушкинской   речи:

«Смирись,   гордый   человек,   и   прежде   всего   сломи   свою   гордость...   Победишь   себя,

усмиришь   себя,   –   и   станешь   свободен,   как   никогда   и   не   воображал   себе,   и   начнешь

великое дело и других свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь

твоя

»... 14[

8]

Нет   слова   более   непопулярного   в   интеллигентской   среде,   чем

смирение,

  мало

найдется понятий, которые подвергались бы большему непониманию и извращению, о