Век Филарета

   Иные — особенно компания рыжего Михаила — даже недо­любливали Дроздова за всегдашнюю аккуратность и старатель­ность в учебе, неразговорчивость и сухость в общении. С ним было трудно. Все правила и порядки, не говоря уже о заповедях Писания, он принимал всерьез. Немногие решались удержаться на такой высоте,

   Сам же Василий, однажды и навсегда осознав умом и сердцем Божественную Истину, уже не мог думать и поступать, будто ее не знал. Впрочем, одиночество подчас тяготило. Тянуло погово­рить с кем-нибудь, кто мог бы понять его.

   Один из первых его троицких знакомцев Андрей Казанцев, четырьмя годами старше Василия, был уже назначен в вифанскую семинарию учителем высшей грамматики и географии, и встре­чаться им стало затруднительно.

   Даже среди земляков, безоговорочно признавших его превосходство (все они повторяли пройденное в классе риторики), он не всегда решался открыться всем сердцем, пожаловаться и попечалится. Гриши ему не хватало Пономарева.

   Переживал Дроздов свои чувства в одиночку. Письма к отцу и деду лишь в малой степени передавали ход его внутренней жизни. Василий писал о получении известия о

скоропостижной смерти императора Павла Петровича и принесении присяги новому государю Александру Павловичу; о новой своей квартире, где сожителями его оказались ученики, выгнанные из семинарии «за шалости» и кормившиеся воровством. У них был заведен такой порядок, чтобы каждый кормил понедельно все общество из пяти человек. Василий едва месяц вытерпел и ушел из разгульного дома. Родных он успокаивал, но к майскому диспуту по философии в первый год подготовиться не сумел.

   В июне новый инспектор отец Евграф принял его на казенное содержание без взноса денег. С тех пор Василий полностью погрузился в глубины философской премудрости. В основу преподавания  была положена лейбнице-вольфианская философия, которой oнтологические понятия служили главным основанием для построения  рациональной догматической системы и тем приуготовляли семинаристов к постижению богословия. По очереди из кельи в келью переходили учебники Баумейстера и Винклера, сочинения Эйлера и Пуффендорфа. В случае непонимания обращались к старшекурсникам, братьям Крыловым Савве и Сте­пану, которые никогда не отказывали в объяснениях.

   Василий загорелся было философией, но быстро остыл. Не лежала у него душа ко всем премудростям логики, физики и метофизики, за исключением нравственной философии. Он увлёкся чтением трактатов Марка Аврелия и особенно Эпиктета находя в мыслях древнего философа блёски вечных истин..

   « Если хочешь быть добрым,  прежде  всего  считай себя злым»,— выписывал он на узком листе бумаги и спешил макнуть гусиное перо в чернильницу. «Владей своими страстями — или они овладеют тобою»; «Гусь не пугает других своим криком, овца— блеяньем; так и тебе не следует бояться криков глухой толпы»; «Чаще думай о Боге, чем дыши»; «Какая тебе будет выгода от добродетельной жизни? — спрашиваешь ты. Да разве не большая выгода: порядок вместо беспорядка, честность вместо бесчестия, воздержание вместо распутства, почитание своей души вместо презрения ее! Опомнись же и спаси свою душу!» Было о чем задуматься Василию долгими осенними и зимними вечерами, когда не шел сон в темной келье среди похрапывания товарищей.

   В жизни вдруг случались события диковинные. В апреле 1801 года, вскоре после принесения присяги новому императору Алек­сандру Павловичу, в Сергиевом Посаде поднялась страшная буря со снегом. Она скрыла половину Троицкого собора и отчасти боль­ничные кельи. Среди погибших оказалось шесть семинаристов. Страшная зимняя непогода продержалась чуть больше дня и сме­нилась настоящей весенней распутицей, капелью и солнцепеком.

   Отец в своих письмах повторял, что дома ждут его на вакации, но Василий домой не спешил. Ему и хотелось увидеть матушку, отца, сестер, деда с бабушкою, но возникали затруднения мате­риальные — денег нет на дорогу, и нематериальные — летом он  намеревался попользоваться книгами семинарской библиотеки в свое удовольствие. За всем этим стояло нежелание отрываться от мирной лаврской жизни, с которою он крепко сроднился и иной не желал. «Письма по моему разумению сокращают рас­стояние, которое от Вас меня разделяет,— писал он отцу,— и я не только тогда, когда их получаю, но и когда пишу, по-видимому, к Вам приближаюся». Письма от отца и других родных он сжигал, не желая, чтобы чужой, равнодушный или насмешливый взгляд скользил по дорогой сердцу частице дома.

   Лето он провел в окрестностях лавры, наслаждаясь тихими радостями подмосковной природы. Прогулки, чтение, рыбная ловля на пруду, а еще подарок от нового родственника, зятя Иродиона,— гусли. Василий на радость себе и товарищам наигрывал мелодии, которым научил его дед.

   Вернулись в лавру, ставшую для Дроздова родной. «Быстро время летело, и я дремал под шумом крил его. Прошел целый месяц, как я в Лавре, но ни одного часа не выбрал я, чтоб упо­требить на извещение Вас о моем состоянии»,— написал он отцу и получил в