Век Филарета

Владыка с важностию проследовал в храм. Огляделся. Сделал несколько шагов и вновь остановился. Всё в храме свидетельствовало об аккуратном порядке бедности: потёртая ковровая дорожка, старенькое паникадило, потемнелые стены и потолок, самые облачения священника и диакона, из которых пучками торчали перетёршиеся нити золотого шитья. Владыка вдруг протянул руку и провёл пальцами по окладу большой Тихвинской иконы Божией Матери. Он показал пальцы настоятелю:

   — Прорцы мне, отче, почто у ти пыль зде?

Поражённый настоятель пал на колени:

   — Прости, владыко!

Филарет помолчал... Не унижения своего давнего обидчика хотел он, но вразумления и признания им теперь ею тогдашней правды! Ведь прав был семнадцатилетний Вася Дроздов, не уступая семинарским заводилам, не следуя извечно сильнейшему большинству... и как бы со стороны владыка пожалел того тихого мальчика...

   — Ты понял? — спросил он священника.

   — Понял, владыко, всё понял! Прости великодушно!

   — А когда понял, — тихо сказал Филарет, — то Бог простит.

Служение совершил он благолепно и сосредоточенно, а после сразу уехал.

Последней целью его был Волоколамск, но не удержался, велел Евфафу сначала править на Звенигород. И вновь дорога звала в даль далёкую, и под мерный топот копыт, поскрипывание колёс и дребезжание следовавшей за каретой повозки со служками, вёзшими потребные вещи, лёгкие, беспечальные думы приходили владыке на ум, и он набрасывал очередную свою проповедь.

Казалось бы, с его-то опытом и даром мог бы не слишком стараться, и уж тем более не писать от строчки до строчки, выправляя после иные выражения. Всё что ни скажет — всё хлеб духовный, всё во благо слушателей. Ан нет. Раз всего он позволил себе не написать проповедь, что было вполне объяснимо, — когда два года назад впервые прибыл в родную Коломну в роли архиерея. Но лишь начал говорить, шум возник в задних рядах, потом какие-то крики раздавались за окнами то слева, то справа, и в храме ощущалось некое плотное невнимание и равнодушие, в коих вязли все находимые им слова. Не он один понял это. После службы соборный настоятель и градоначальник извинялись, но владыка не обиделся на горожан, не обеспечивших ему триумфальную встречу. Знать, так надо было... И с тех пор все проповеди, речи и слова сам писал накануне.

Дорога на Звенигород шла через сосновый бор. Особенный дух стоял здесь, пахло прогретой землёй, прелой хвоей и смолой. У моста через Москву-реку сделали остановку. Владыке очень хотелось походить, в последние годы это редко удавалось: то сидит в кабинете, то стоит в храме, а едва сделает шаг в сторону — тут же тянутся к нему люди за благословением, и отвернуться невозможно. Теперь же он вышагивал в свою волю по бережку, бездумно смотрел на поля на противоположном берегу, на шумевшие за спиной на высоком берегу сосны, на ровное течение реки, прозрачные воды которой скрадывали немалую глубину. Будь один — искупался бы, но непозволительно архиерею обнажаться перед кем бы то ни было.

Келейники давно накрыли скатерть, на которой расставили тарелки с хлебом, свежими огурцами, малосольной рыбой и ещё чем-то, что подносили на остановках и помещичьи дворовые, и простые мужики, поставили бутыли с квасами, но тянуло ещё походить просто так по свежей, ярко-зелёной молодой травке...

Служками были у него братья Утенины, взятые его предместником владыкой Серафимом из Чудова. Филарет оставил их вначале на время, полагая необходимым заменить троицкими послушниками, но как-то свыкся с их грубоватостью, ленцой Никандра и бестолковой подчас старательностью Герасима. Ему казалось, что он с ними строг и требователен, и потому иногда с удивлением примечал их знаки любви и внимания. Вот и сейчас Никанор в третий раз перестилал скатерть, дабы устроить трапезу в тени высоких берёз, а переменчивый ветер своенравно волновал пышные кроны.

Возле низко склонившейся нал водой ивы Филарет заметил маленьких девочек, с непосредственностью зверушек смотревших не на него — владыка был в холщовом светлом подряснике, без креста и панагии, не то поп, не то диакон, ничего примечательного, — а на красивых ухоженных лошадей, пасшихся за каретою. Он позвал их. Застенчиво улыбаясь и от смущения потупясь, девочки подошли. Тёплые головки с мягкими волосами, нежные личики, венки из жёлтых одуванчиков в руках. Старшая из девочек держала на руках младенчика, ещё одна волокла за руку насупленного малого трёх лет. Все босиком... Владыка благословил каждую и малого тоже, и послал к Герасиму, — у того найдётся, чем оделить ангелочков.