Ведьмины тропы

Нютка выскочила, оставила на снегу медвежью шкуру, укрывавшую ноги, побежала к той, кого называла подругой.

– Лиза! Лизавета!

Она оскользнулась – новые сапоги были подбиты такими широкими гвоздями, что каблуки тянуло по льду всякий раз, – поднялась, а крестовая подруга и ждать ее не стала.

Сани плавно развернулись и покатились прочь от Нютки.

– Ишь, подруга-то у тебя добросердечная, – съязвила Анна Рыжая.

* * *

Отчего же так долго идет служба?

Гнусавят певчие, толкается народ окаянный, точно на ярмарке. Хорошо, что казачки рядом, не дадут в обиду. Она выглядывала красную, отороченную лисой шапку. И лишь находила, сразу успокаивалась. Нютка все решила. Но когда служба закончилась и толпа повлекла ее за собой, растерялась, с благодарностью схватила горячую ладошку Анны, сжала ее, точно сестру нашла.

– Лизавета! Подруга милая, стой! – завопила так, что худосочная баба рядом вздрогнула и перекрестилась.

Красная шапка даже не оглянулась. Анна прошипела: «Пошли домой, нет проку».

Как бы не так! Нюта, подхватив длинный подол так, что честной народ увидел голенища новых сапожек, припустила к Лизавете, окаянной красной шапке, что забыла про дружбу.

– Ли-лиз… – Она потеряла имя, только что-то невнятное вырывалось из груди.

И подруга, что с величайшей осторожностью забиралась в сани, наконец поглядела на нее.

– Что тебе надобно?

– Лизавета, Христом Богом прошу, не надо. Ты же добрая, не надо…

– Ежели виновата матушка твоя, ответит. А ко мне больше не ходи, – сухо сказала Лизавета.

Нютка попыталась разглядеть на ее лице следы былой улыбки. Сколько вечеров провели за разговорами, поверяли друг другу тайное. И так…

Не думая, в ярости, коей не видывала за пятнадцать лет жизни, Нютка прокричала:

– Бросит тебя муж, вонючую крысу. И дитя больше не родишь!

И тут же поняла, что не пустая угроза запенилась на устах.

Анна Рыжая прижала ее к себе, уткнула носом в овечий тулуп, что пах Еловой, старым домом, покоем. И слезы полились сами собой, то ли злые, то ли горестные. Как жить Нютке-прибаутке без матери, ежели случится самое страшное…

* * *

Словно взбесились.

Каждый день Аксинью изводили намеками, советами, угрозами, плачем и криком. Всякий считал себя умнее.

Скройся.

В монастырь пойди да отмаливай грехи.

Разыщи Степана (его отца иль дядю) да кидайся в ноги.

Глупые. Узнала за долгие годы, что судьбу свою не обманешь. Не спрячешься от нее ни на дне речном, ни на сосне высокой, ни в поднебесье.

Сколько ни виться веревочке, конец все ж найдется. И сейчас ждала того конца, из прошлых ошибок, тихого шепота, грехов да снадобий свитого. И знала: найдет ее веревка да на шее затянется, грудь перережет… Степан не поможет, триста молодцев в кольчуге не защитят. Оттого принимала участь свою спокойно. И казалась безумной даже тем, кто знал ее как пять своих перстов.

Лишь две печали на сердце трепетали, две дочки, две ласточки. Лишь о них рыдала долгими ночами и перебирала в кровавом сумраке: спрятаться, убежать, просить униженно…

А когда солнце восходило над невозмутимой Солью Камской, повторяла себе: девочки без пригляда не останутся. И перебирала коренья, и ставила хлеба, и молилась.

* * *

Двунадесятый праздник Богоявления[45] расходился колокольным звоном по Кремлю. От пестроты и разговоров у всякого немосквича начиналась ломота в зубах: бояре в длинных шубах в окружении домочадцев и слуг, дворяне, дьяки, литовцы, перешедшие на службу к русскому государю, купцы, простой люд в праздничной одеже, крикливые бабы, нищие, юродивые, мальчишки…

Лешка Лоший беспрестанно с кем-то здоровался, троекратно целовался, представлял Степана: «Сын того самого Максима Яковлевича Строганова, прошу любить и жаловать», и, казалось, знал всех. От тысяч ног куцый снег, присыпавший мостовую, таял. Непотребное тепло стекало по спине. Эх, сейчас бы в родной город да на морозец…

– Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей… – Голос священника разносился по Благовещенскому собору, и сердце Степана колотилось быстрее, чем надобно. – Омой меня от беззакония моего и от греха моего очисти меня. Ибо беззаконие мое я знаю, и грех мой всегда предо мною.

Благовещенский храм Кремля сиял золотыми образами и тысячами свечей. Все, кто собрался здесь, повторяли сердцем грешным: «Помилуй меня, Боже». Степан повторял вслед за всеми, ему, былому насмешнику, что отказывался учить псалмы, нынче было не до шуток.

Они с Лошим вышли на воздух. Только житель Первопрестольной счел бы его свежим, а Степан чуял в нем конский и овечий навоз, тухлую рыбу, мясо, гарь, пот. Он долго тер снегом раскрасневшееся лицо, точно мог он омыть грехи. Шуя стала неловкой, снег падал за воротник, и нелепая десница торчала, неживой обрубок силы.

– Вот я дурья башка! – Лоший подскочил к другу и гаркнул прямо в ухо: – Пойдем!