Ведьмина гора

…Что же ты плачешь, Макарова Ира,
где-то в забытом, медвежьем углу?
То, что осталось от старого мира,
медленным шагом уходит во мглу.

Дом покосившийся, ветхие ставни,
ветром повыбит, стоит частокол.
Значит, пожалуй, что неспроста мне
снится порою Старый Оскол.

Вот он, осколок далекого быта,
в сердце засевший, болящий во мне,
повесть, которая не забыта,
люди, живущие в дальней стране:

жизнь там подобно улыбке сатира,
Старый Оскол, как оскал забытья.
Что же ты плачешь, Макарова Ира,
словно забытая юность моя?

И тут…

Словно из щелей, повылезали, зевая и потягиваясь, оборотни, упыри, ведьмы; их тяжелые взгляды печатью – печалью – ложились на поэтические строки, их пасмурные тени маячили над страницей, покачиваясь и горюя.

Пузыри асфальта, чертополох, словно черт, устроивший переполох, лохматые лопухи – все лезло из дыр, нор, пробивало землю, пучило траву; одноклассники сыпались, как блохи с шелудивой кошки, как осыпающиеся иглы с кактуса, мелкие, невидимые иглы, которые впиваются в кожу и причиняют нестерпимый зуд.

Кто эти люди? – спрашивал я сам себя.

Нет, я, безусловно, знал, кто они. И – в то же время – не знал, потому что не видел их больше сорока лет, с момента окончания школы, они давно стали для меня пылью прошлого, фантомами, как, собственно, и Ира Макарова, – с той лишь разницей, что Иру, подобно гомункулусу – искусственному человеку, – сотворило мое подсознание, а этих оно оставило лежать на дне, подобно донным, толстым рыбам, никогда не всплывающим на поверхность. И – вдруг – по какой-то причине они всплыли, как рыбы, вращая плавниками и шевеля губами, как подводные лодки, наставившие на меня перископ, как – наверное – когда-то классная дама наставляла лорнет на провинившегося гимназиста.

– Милейший, – говорила она, – вы позволили себе шалость…

Боже, какая жалость ваша заливная рыба, та самая рыба, что выплыла из залива прошлого, пытаясь заглотнуть внезапно представленную ей информацию.

Информация не понравилась.

…Помню, мне понравился забавный эпизод, виденный мною в Петербурге. Я ехал в троллейбусе по Загородному проспекту; это был тот период, когда в троллейбусы вернули кондукторов, и они ходили по салону троллейбуса, как в какие-то былые, затертые годы, гремели мелочью в кошельке, отрывая билетики.

Народу в троллейбусе было мало, и на одной из остановок вошла женщина преклонного возраста и сразу же наткнулась на приятный взгляд кондуктора.

– Петровна! – на весь троллейбус радостно провозгласила кондуктор, направляясь к пассажирке. – Сто лет тебя не видела.

Та, кого назвали Петровной, не раздумывая, с ходу, как будто отвечая заранее подготовленной репликой, тихо бормотнула в сторону:

– И еще бы сто лет не видела…

Сто лет одиночества вне общения с чужими людьми.

И еще сто лет бы не видел.

Кто-то из дискутирующих робко предположил:

– Может, попросить саму Иру что-то сказать?

Но Ира молчала, она, словно дала обет молчания, даже ее страница в «Одноклассниках» безмолвствовала, указывая, что последний раз ее владелица заходила туда восемь лет назад.

Ира молчала, но за нее говорили тени – тени моих одноклассников, колеблющиеся, как пламя оплывающей свечи, так же зыбки и нереальны; да и о какой реальности можно говорить, если я не видел их сорок лет – сорок лет Моисей водил евреев по пустыне, не зная устали и не ведая ориентиров, за сорок лет сошло на нет поколение, знавшее рабство и покорность, но мои сверстники – или многие из них – по-прежнему остались узниками пустыни, связанными узами с прошлым, не отпускающим их.

Исчезнувшие из моей жизни давно и прочно, позабытые мною, эти люди, словно призраки из преисподней, внезапно выкристаллизовались, и головы их укоризненно качались в такт, подобно языкам колокола, звонившего то ли к заутрене, то ли заупокой, и – то же время, – мне было интересно, кто же эти люди, – или тени этих людей, – какой искусный геометр вычертил линии их судеб, что выросло из этих несмышленышей, – и: выросло ли?; в самом деле, способна же скудная почва рождать неожиданно яркое соцветие, опровергающее своим появлением законы дикой, необузданной, неухоженной природы.

Природа этих незваных гостей – то ли лучше, то ли хуже татарина (хотя при чем тут татарин?!) – казалась мне загадкой: мало ли кто мог вылупиться из скорлупы прошлого, мало ли какие ветры дули в спины, какие страсти раскачивали их утлую лодку бытия (еще один штамп; но утлая лодка бытия сама по себе всплыла в сознании, утлая, словно утка, древняя, как утиль)…