Ведьмин ключ

У сторожки бакенщика Степан пучком травы обмахнул мокрую от росы ступеньку, присел. Не снимая котомки, закурил. Жамкая твёрдыми губами самокрутку, глядел на реку, бежевую от ранней зари, ждал перевоза. Разминая крылья, над Шаман-камнем безмолвными тенями сновали чайки, промелькнула стайка крохалей и пропала, ввинтилась в стену тумана, низко висящего над тихим Байкалом.

«Тихо-то как, покойно», – привычно удивлялся Степан. Перед ним на заплоте сушилась густо облепленная чешуёй Трофимова сеть, под ней у красного облупленного бакена, лежал старый кобель, мусолил беззубыми дёснами кость. В огороде, растопырив полосатые рукава тельняшки, торчало пугало в облезлой беличьей шапке, с грядок духовито наносило укропом, еще сильней – смородиновым листом, обожженным холодным утренником. Степан скосил глаза туда, за Байкал, где на подсиненной холстине неба всё четче вырисовывались хмурые горбы Хамар-Дабана. На их оснеженных гольцах только-только начинала алеть кайма ещё нескорого солнца. Услышав плеск вёсел, он как-то напрягся, вернулась забота, вынудившая ехать в неблизкий отсюда город.

Трофим подплывал не один. Сам он махал гребями, а на корме лёгкого стружка сидел, помогая ему рулевым веслом, кривой солдат в шинели нараспашку. Видно было – радовался бакенщик случайному помощнику, оттого-то развеселился, похохатывал на всю реку, в лад гребкам отмахивая плешивой головой. Солдат скалил зубы, круто всаживал весло в воду и, буровя её за корму, будто кланялся. Сверкали брызги, с весла на полу шинели плескала вода.

– А глаз, он чё тебе, глаз-то! – выкрикивал Трофим. – Живой вертаешься, вот в чём фокус! Сколь вас уходило, а назад пришло? То-то и оно! Раз, два и обчёлся! Знать, жить тебе долго и радоваться, а что тряпица на глазу, так ты зато каким разбойным глядишься!.. Бабы, они разбойных шибче любют!

– А то! – весело соглашался солдат, дотрагиваясь до чёрной повязки. – Как вышибло, я знаешь, чего испугался?.. Пропала, думаю, рыбалка. Во!.. А ни хрена! Наплав эвон аж где вижу-у! Бывало, прикемаришь где в окопе али где придётся, а перед тобой Ангара – катью катится и, что интересно, вроде сквозь самуё голову журчит, аж сердце с тоски зайдётся, затрепыхается на тонюсенькой прилипочке, вот-вот оборвётся. Встряхнешься от странности такой, а рот до ушей, как у дурака. Одно и то же снилось – кино, да и только.

– Ишь ты, язви её! – удивлялся Трофим. – Тосковал по ней шибко, вот и журчала, манила к себе. Это она тебе оборот домой предсказывала. Одно здря, отцу не написал, что живой остался.

– Причина у меня на этот счёт уважительная. Не мог. А уж как тосковал – сказать не умею. Пришел. Сел на том берегу на камушек, так всю ночь и просидел. Гляжу на нашу Молчановку, черпаю и отхлёбываю. Аж Ангара обмелела. Глянь, Шаман-камень на сажень оголился!

– Пей на здоровье, Михайла, другой такой на свете нету!

Они счастливо хохотали, радуясь нечаянному свиданию, доброму утру и обязательно хорошему за ним дню; с застольем, песнями за разлады-гармошечку, с лихо откаблучиваемой сербиянкой.

Степан хотел и не смог сразу подняться со ступеньки, будто приколотили к ней полы ватника. Горячая, словно от каменки, волна жара поднялась от ног, опахнула грудь. Он выплюнул догоревший до губ и больно куснувший окурок, приподнялся с крылечка: «Михайла? Не может быть! Я ж его сам хоронил, ан, Господи, неужели вот он?»

Недоверчиво сделал шаг, другой и побежал навстречу лодке. Подпрыгивала на спине котомка, названивала в солдатском котелке трофейная ложка. И чем ближе подбегал к берегу, всё ясней становилось: Мишка! Как есть Мишка!

– Здоро-ово, ж-живой?! – полоумно заорал он, спрыгивая с глинистого откосика на галечный берег. Растопырив руки, шало забрёл в воду, готовясь радостно поймать в беремя воскресшего соседа.

– Стой, дед! – удивлённо приказал солдат, поднося руку к уцелевшему глазу, будто его встряхнули, сонного, и он не верит увиденному.

Трофим перестал грести. Стружок не дошел до берега сажени три, и его течением потащило вниз.

– Га-ад! – Солдат накалённым изнутри глазом глядел на Степана.

– Не узнал, чертяка, не узнал, – помрачённо твердил Степан, бредя за стружком и стараясь дотянуться руками до борта.

Михайла поднялся на ноги. Левая пола шинели набрякла водой, потемнела и, оттянутая вниз, тяжело колыхалась. Он бросил весло на дно стружка, покривил губами:

– Что ж ты, дедун, не сказал мне о нём? – Михайла укоризненно покачал головой. – Мол, живёт и здравствует в Молчановке Стёпка Усков. «Не узна-ал?» Ишь чё морозит. Да я бы его на том свете узнал, чтоб спасибо сказать. От раненого меня отделался, как падаль бросил, хоть дострелил бы.

Потому ли, что на реке было по-утреннему тихо, негромкий голос Михайлы оглоушил Степана. Он охнул и, буравя сапогами воду, отпятился на берег.

– Робятки! Солдаты! – Трофим сойкой завертелся на седушке. – Да чё вы там-то, на войне, не поделили?