Ведьмин ключ

Лида побрела к шпалам, поставила баян, упала на него и затихла.

Откричала, отплакала сортировочная, ушёл эшелон. Котька побежал к берегу, чтобы в последний раз взглянуть на него, когда он выскочит из-за кривуна.

Он не опоздал, примчался раньше и замер на откосе. В синем мареве над рекой горбатился фермами двадцатичетырёхпролетный мост, бурлила, пенилась вода возле толстых ног-опор. Котьке этот мост всегда казался вереницей слонов, перебредающих широкий поток. Но вылетел чёрный, юркий паровозик, проскочил одну ферму, вторую, третью и, всё набирая ход, начал с гулом и лязгом прошивать их, протягивая за собой длинное змеиное тело состава.

К сортировке Котька возвращаться не стал, пошёл к посёлку полем, на котором с мальчишками гоняли футбольный мяч. Теперь оно было размеряно, перепахано лошадьми под картошку и засеяно. Но это деляны городские. Поселковый народ копал лопатами сразу за посёлком, и не подряд, выбирали участки, где получше землица.

На пути решил заглянуть на свой огород, как там, думает ли прорастать картошка? А вдруг да выглянули на свет белый тёмно-зелёные, округлённые, как чушачьи ушки, ядрёные листочки. Шел, беспокоился, не напакостил ли кто. Во многих местах видел воровские подкопки, ждите теперь урожая, хозяева.

Вот и ключ, к которому бегал с фляжкой. Кипит в ней водица, перебрасывает соринки. По закраине лунку густо обстала трава, клонит сочные, опившиеся стебли. Вокруг только кое-где зеленью продёрнуло, да и то по межам, на вспаханном – не травинки, а тут жизнь полная, сытая. Правда, дождей нынче долго всё не было, только прошедшей ночью хорошо полило. Теперь должно зазеленеть всюду.

Зачерпнув из ключа берестянкой, пил маленькими глотками студёную воду, а дух всё равно захватывало и в груди заломило. Рядом с ключом кто-то нагрёб небольшую насыпь. Она преградила путь тоненькому ручейку, образовав озерко, из него по канавке вода текла на огород Чифуновых, а там разливалась между грядок. Вот так Ходя, весь в папу. У всех ни дождинки, а у него полив идёт самотёком. И поле хорошо увлажнено, не то что другие деляны.

Котька обошёл запруду кругом. Насыпь кое-где промыло, сквозь неё просачивались ручейки, ниже они сливались в один, и он, уже сильненький, журчал дальше по склону, огибая муравьиную кучу. Великое смятение охватило жителей муравейника. Они суетились, но в их суете чувствовался мудрый порядок. Котька присел на корточки, пригляделся.

Видимо, вода проникла в жилище и подтопила нижние помещения. Спасая потомство, одни вытаскивали наверх белые куколки, другие волокли прутики и соринки, воздвигая на пути ручейка плотину, намереваясь отпрудить его бег в сторону Хоть и мал был ручеёк – в палец всего, для муравьишек он был рекой, был пагубой. Они обречённо бросались в поток, их сносило, прибивало к грудке мусора, перемешанного с чёрными телами собратьев, и грудка эта шевелилась. Из-под натасканных соринок торчали лапки, тускло отсвечивали белыми опоясками опившиеся до смерти брюшки, но насыпь, хоть еще и не прочная, стояла на пути врага. Всё новые колонны муравьёв выходили из глубин муравейника, бросались в бой и гибли, наращивая телами спасительный вал.

Котьку потрясла их отчаянная борьба. Он колышком процарапал новое русло, и вода отступила от муравейника.

На огород свой заходить не стал, глянул издали – цел, не изрыт покопками. Тут бедокурить лихим людям опасно – посёлок под боком.

По взвозу на яр поднималась с корзиной Вика. Он обрадовался ей, окликнул. Из-под придавившей её корзины Вика посмотрела вверх, узнала Котьку. Он спрыгнул с яра вниз и по песчаному откосу съехал к ней, снял корзину. Платье на Вике было мокрёшенько, прилипло, обозначив острые лопатки. Вдвоём они как следует отжали бельё. И Котька выволок полегчавшую корзину наверх.

– К деде Гоше пойдём, – предупредила она.

Он кивнул, догадываясь, что синяя рубаха – дедова, а белая в полоску – фельдшерова.

Дед прихварывал. Он лежал в своей маленькой комнатушке на железной кровати, укрытый серым солдатским одеялом. Седые волосы прилипли ко лбу, в провалах землистых щёк серебрилась инеем давно не бритая щетина. Старый дед спал, а над его кроватью в овальной раме висела его фотография, только молодого, в лихо заломленной бескозырке, с колечками усов над губастым улыбчивым ртом, но ещё без серьги в ухе. О том, как она появилась у него, знал весь посёлок. И для мальчишек эта романтическая история не осталась тайной. Подвыпив, дед любил вспоминать, как вторая эскадра поплыла из Балтики на Дальний Восток бить японцев, как на знойном островном берегу под печальным навесом пальмовых листьев гибкая, как хлыст, малайка, прикрытая гирляндой белых цветов, зацеловала его, очумила ласками, а утром, встревоженная пением горна с эскадры, разлукой с нечаянной любовью, прокусила белыми клычками его ухо, вдёрнула свою серьгу и объяснила как могла: «Потеряешь – помрёшь!»

– Дедка, дедка-а! – стала звать его Вика, будто выманивая из какого-то далека.

Он открыл глаза, долго смотрел на Вику.