Ведьмин ключ

– Внуча… Пришла? – шевельнул он сморщенными губами. – А кто с тобой?.. Костя? Вот и хорошо, вот и спасибо.

Вика повесила рубашку сушиться, взяла из стола кем-то принесённую баночку молока, стала поить деда. Он тряс головой, молоко струйками стекало по подбородку, с жёлтого уха свисала потускневшая серьга.

– Ты хлебушко мне выкупи, внуча, – попросил дед. Он пошарил под подушкой, вытащил хлебную карточку и пришпиленный к ней скрепкой рубль.

Вика кивнула – очередь с утра заняла, почти первая стоит у весов, сразу выкупит и прибежит.

Они вышли от деда, молча дошли до двухэтажки, поднялись на второй этаж, остановились у двери.

– Ой, Костя, прости, пожалуйста. Из-за меня туда-сюда корзину таскаешь. Надо же на улице развесить – там тётя Марина верёвку натянула. Прости.

Она быстро, как уколола, ткнулась губами в его щёку и откачнулась к стене. Она держала руки за спиной, смотрела под ноги, выросшая из платья, которое не прикрывало её длинных ног с тёмными от загара коленками. Котька подставил щёку, попросил:

– Ещё.

Она поцеловала ещё, чуть подольше, и Котька счастливо засмеялся. Вика подтолкнула его вниз, крикнула:

– Я прищепки возьму!

Он отнёс корзину к сарайчику, поставил на землю под натянутой верёвкой. Из подъезда выскочила Вика. На груди её подпрыгивало, нащёлкивало надетое на шею ожерелье из деревянных прищепок. Сразу же за ней показалась тётка. Вика успела шепнуть Косте:

– Узнала, что ты с бельём помог управиться, – заругалась.

Подошла Вальховская.

– Здравствуй, мальчик. – Она чуть кивнула головой. – Не мужское дело заниматься бельём. Будь добр, не обижайся.

– Да я…

– Ты и так нам во многом помогаешь, мальчик.

Котька пожал плечом, не зная, что ей ответить. Ему дома часто приходилось помогать в стирке, гладить бельё, и никто не видел в этом ничего особенного. Может, нельзя чужое. Стесняется, что ли, Вальховская заштопанных простыней, застиранных наволочек и рубашек? Да что такого? У них дома точно такие же.

– Тогда я пошёл. До свидания.

– До свидания, мальчик.

Он пошёл от них, думая, как сильно изменилась учителка. Совсем недавно чёрные с иссинью волосы её густо простегала седина, от губ к подбородку обозначились глубокие складки. Только глаза оставались прежними, в их глубине чудилась жаркая переливчатость углей.

Занятия в школе закончились, наступило время длинных летних каникул. Многие школьники решили отработать их на фабрике. Котька тоже написал заявление и теперь ждал вызова на работу. Неля с Катей после десятилетки устроились на курсы медсестёр, учились там и дежурили в палатах. Дома Неля появлялась редко и о работе своей рассказывала неохотно и скупо.

Однажды вечером отец, придя с фабрики, весело сказал:

– Ну, мать, благослови!

– На каку опять холеру? – Устинья Егоровна поджала губы, всем видом показывая, дескать, снова какую-нибудь ерунду придумал, людей смешишь.

Она имела право так думать. Дело в том, что Осип Иванович вскоре по возвращении из тайги подкинул начальству мысль, что они вдвоём с Удодовым могут и дальше служить по линии общепита, а именно – отвеивать мякину на спиртзаводе и таким образом добывать в день по полмешка ячменя или пшеницы, молоть и сдавать в столовую готовой мукой. А это почти мешок.

Начальство согласилось попробовать такое дело, и старики, прихватив огромный брезент, пару подхватистых лопат и электрический вентилятор, устремились к спиртзаводу, где огромная труба непрерывно выфуркивала золотистую мякину. Её там была гора. Мякину грузили в кузова автомашин, отвозили в колхозы, там мешали с бардой и поили скот. Людей под трубой всегда было много, особенно городских. Они отвеивали полову и действительно уносили домой в мешочках по одной, по две горсти порушенного зерна.

Дымокур с Осипом Ивановичем заняли место под трубой и приступили к делу. Но не помогла добытчикам их механизация, хотя вентилятор гудел исправно, лопасти отдували мякину прочь, но на огромный брезент, готовый принять груду зерна, к вечеру нападало неполное ведёрко. А ещё через сутки старики сами поняли, что эта затея пустая, и вернулись на фабричную работу.

– Ты не ворчи, Устинья. Говорю тебе, не ворчи. Ты выслушай да семена, какие остались, приготовь.

– Пошто я их готовить буду? Поди отсеялись. Какие семена?

– Ну-у… огурцы, помидоры, редиску. Большую теплицу строить задумали. Это тебе не парник. Круглый год – овощ! – Осип Иванович встал, бросил кепку на полку, туда-сюда просеменил по кухне. – Саженей двадцать длины будет, потолок из застеклённых рам, пар из котельной по трубам проведём, из госконюшни навозу наворочаем подвод тридцать. Понимаешь?

– Ну и кем тебя при ней, при теплице, наряжают? – насмешливо, всё ещё борясь со своей недоверчивостью, спросила Устинья Егоровна. – Карточку-то хоть станут давать, не отымут?

– Э-э, что с тобой калякать! – Отец отмахнулся о неё, как от мухи, загремел умывальником, давая понять, чтоб подлили воды. Котька зачерпнул ковшом из ведра, понёс, расплескивая. Отец фыркнул носом.

– Всё-то у тебя, сын, получается с ловкостью медвежонка. Как завтра пойдёшь ящики сколачивать? Этак палец к планке пригвоздишь.