Ведьмак. Перекресток воронов (Анджей Сапковский)

Мужик, попытавшийся схватить его за рукав, был довольно крупным, но недостаточно, как прикинул Геральт, чтобы устоять на ногах после удара. Он нащупал в кармане ключ, полученный от Хольта. Прикидывал, что будет лучшей целью — глазничная кость? Или, может, та точка на полдюйма выше переносицы — глабелла?

Мужик, видать, что-то прочёл в глазах ведьмака, потому что отступил на шаг и судорожно сглотнул. Ведьмак уже почти решился, уже сжал ключ в кулаке, когда ворота отворились, и в них показалась высокая жрица. Он помнил её, она всегда была сообразительной. Сориентировалась мгновенно.

— Входи, — отрезала она. — Живо. Немедленно.

Закрыла за ним ворота, задвинула засов.

— Здравствуй, Неннеке.

— Здравствуй, Геральт. Как же ты вырос. Помню тебя мальчишкой — едва макушкой до пояса моей юбки доставал. А теперь гляди-ка, молодец хоть куда, мечи за спиной... Настоящий ведьмак.

— А я тебя помню послушницей. А теперь вот жрица...

— То, что ты собирался сделать у ворот, — смерила она его острым взглядом, — было бы очень глупо.

— Я же ничего не сделал.

Она вздохнула.

— Учим вас, учим, а вы всё своё.

— Не всему научили, — буркнул он. — И потом только стыд. Не знаю, что такое орбита. И циркуляр. Не ведаю, что значит сустентоваться. Или что такое перпро гора. И что такое финально...

— Чтобы финально доучиться, — оборвала она его, — запишись зимой в Оксенфурт. Вольным слушателем. Да книжки почитывай на досуге.

— Прости. Я не хотел...

— Хотел. Веди коня сюда, в конюшню.

Они вышли на аллею, что вела к главному зданию.

— Давно в пути? Когда покинул Крепость?

— В марте. За день до равноденствия.

— Далеко забрёл?

— Да как сказать... Только в Каэдвене и был.

— Только в Каэдвене? — удивилась она. — А ведь как мечтал океан увидеть, помню. Лукоморье, Новиград, Горс Велен...

— Может, когда-нибудь. В Каэдвене я нескольких чудовищ упокоил...

— Хвастун. Только это тебя к нам и привело? Похвастаться? Поворчать на наше обучение? Или что-то ещё? Эликсиры? Ведь ты вроде не ранен и не хвор? С виду здоров.

— Эликсиры пригодятся, уходят как вода. Но больше всего... Хотел бы поговорить с матерью Ассумптой.

— Ага, — Неннеке не смотрела на него. — Важные, стало быть, дела. А мать Ассумпта очень занята. Не знаю, примет ли тебя.

— Пока не проверим — не узнаем.

— Ишь, какой умник.

Они миновали сад. Трудившиеся на грядках жрицы и послушницы провожали их взглядами. Некоторые помахали ему — он их не помнил. Неудивительно: когда он видел их в последний раз, они были маленькими девочками. А ведь ничто в мире не менялось так быстро, как девочки.

Они шли дальше.

Под навесом, открытым всем ветрам, несколько послушниц в масках и длинных перчатках трудились над изготовлением мыла, смешивая в чанах щёлочь, соду, масла и какие-то сильно пахнущие благовония. Геральт знал, что мыло из Эльсборга славилось даже за пределами Каэдвена. Сам он, когда учился в храме, был вынужден пользоваться такими мылами. В Каэр Морхене в ходу было исключительно серое мыло без запаха. Дело было не только — по крайней мере, не только — в презрении к благовониям и связанной с ними женственности. Подавляющее большинство чудовищ обладало очень чутким нюхом — а некоторые и вовсе невообразимо острым. У неестественно пахнущего ведьмака против них не было ни единого шанса.

— Нас отсюда гонят, — вдруг сказала Неннеке.

— Что?

— Гонят нас отсюда, — повторила она, щурясь. — Одна из причин... не единственная... это вы, мальчики из Каэр Морхена. Прознали, что мы вас тут учили.

Жрица постучала в дубовую дверь. Их пригласили войти.

Ассумпта из Ривии, верховная жрица храма, сидела за заваленным пергаментами столом. Геральт в последний раз видел её восемь лет назад. С тех пор она располнела. И сильно поседела.

С ней были две жрицы и послушница. Жрицы улыбнулись ему. Обеих он знал. Флавия преподавала историю. Айлид — Старшую Речь. Послушницу он не знал. Она была слишком молода.

— Мать Ассумпта, — сказала Неннеке. — Это Геральт...

— Вижу. Флавия, Айлид, Здравка, благодарю вас. Тебя тоже, Неннеке. Садись, Геральт.

За окном, со стороны сада, трещали сороки. Пронзительно. Видать, углядели где-то кота.

— Изменилось твоё лицо, — наконец промолвила жрица. — И глаза, и это не от мутации. И никогда ты так не кривил губы. Можешь ничего не говорить. Я вижу и знаю.

— Говорят... — он прокашлялся. — Говорят, вас хотят отсюда выгнать, мать. И будто бы по нашей вине.

— Кто тебе это сказал? Неннеке? Нет, Геральт. Никто из вас, обучавшихся здесь юнцов, не виноват, и ни на кого из ведьмаков у нас нет обиды. А то, что процветают темнота и невежество, что ширится мещанство — это ведь и наша вина тоже. Плохо учили. Плохо воспитывали. Ведь это наши бывшие воспитанники нынче гонят нас отсюда. Законами, которые сами же и установили.

— Те, у ворот, толковали... Толковали об изгнании женщин из храма. Речь шла...

— Знаю, о чём шла речь. Тоже о законе. О том, что врачевание женщин противозаконно и карается. Придумали это, разумеется, мужчины. Ха, кабы это они носили детей, прерывание объявили бы священным таинством и проводили бы при молитвах, благовониях да хоровом пении.