Ведьма в Царьграде

Когда Никлот отошел, она поднялась, посмотрела на него прямо и непреклонно.

– Что ты знаешь обо мне, монах? Ты уже надоел мне россказнями о том, что я не совсем человек, что во мне есть темная сила. Что это за сила? Откуда?

Впервые она назвала его монахом, а не волхвом, что обычно вызывало на лице Никлота горькую усмешку. Но сейчас он никак не отреагировал на то, что она признала в нем христианина и готова принять это.

– Наверное, мне давно надо было сказать тебе это, чадо. – Он медленно опустился в кресло у стола. Стал снимать оплывший со свечей воск. – Я надеялся, что ты избежишь уготованной тебе участи. В тебе было столько добра, любви, преданности тем, кто тебе дорог, что я думал – человеческое в тебе победит. Да, тебя родила женщина, древлянка, и ты долгие годы жила среди людей, даже не подозревая, что в тебе таится нечто чуждое для людей. Но отцом-то твоим был не человек. Это был мощный чародей, который уже давно потерял в себе все людское. И от него в тебе и этот нарастающий холод, когда ты чего-то опасаешься, и та ломка, когда темная кровь мучает тебя, если рядом молятся или бьют в колокола, и то, что ты постепенно превращаешься в зверя, в нелюдь. Да, ты меняешься, Малфрида. Ешь сырое мясо, не смеешь коснуться выкованного смертными булата. Отцовская кровь все явственнее проявляется в тебе, превращая тебя… не в человека. И от этого тебя спасет только две вещи: плотская любовь и… жизнь среди христиан. Если же признаешь нашу веру, будешь спасена окончательно.

– Прекрати! – Ведьма схватилась за голову. Потом бросила на Никлота страшный взгляд. Будь в ней хоть искра силы, глазами бы его прожгла. – Я не поддамся твоим уговорам, монах, не предам то, что мне дорого. Не смей меня увещевать! Я не верю тебе! Я – человек, но я и ведьма. И такой останусь!

– Нет, не останешься… Может, лишь пока тут живешь. Тут твоя сила мощи не наберет.

– Скажи лучше, кто отец мой, – отмахнулась чародейка. – Ну чародей, ну нежить – это я уже поняла. Но кто он? С каким ведьмаком сошлась моя матушка? С оборотнем, с лешим, с кикиморой? С самим Змиуланом?

– С Кощеем Бессмертным.

Малфрида сначала просто смотрела, потом расхохоталась. Громко, презрительно… и недоверчиво. Но постепенно смех ее стал замирать. Она застыла, взгляд ее стал отрешенным. Она вспомнила…

Давно, когда Малфрида только постигала свои силы, но уже вышла из-под опеки древлянских кудесников, она часто уходила к иным ведунам, бывала в иных краях, где старательно искала колдовское знание. Именно тогда она и стала замечать, что стоило ей совершить какое-нибудь заклятие помощнее, как появлялось ощущение, будто к ней приближается некто сильный и могущественный, зовет, утягивает куда-то. Мощь его была так сильна и ужасна, что, дабы избежать этого неподвластного ей, пугающего чародейства, Малфрида кинулась в объятия князя Игоря. Она понимала, что любовь мужчины, тем более могущественного князя, оградит ее от темного, который тянет к себе[141]. Поняла она и другое: темный мог приблизиться к ней, только когда она колдовала на севере. А ведь всем ведомо, что познавший вечное бессмертие Кощей, обитающий за кромкой, между миром Яви и миром смерти, может порой выходить оттуда в мир людей, но только в северном краю. Вот Малфрида и переехала в южные земли Руси, где сила Кощея не была столь явной. Почти не была… Ибо ей все же довелось встречаться с Кощеем: то на гульбище колдовское близ Киева он заглянул, то общался с ней через некое пространство, даже потребовал от нее еще не рожденного сына Добрыню. Но тогда сына ей спасли Малк и Свенельд[142]. Кощей же после того и не проявлял больше к ней интереса. Вот Малфрида и решила, что рассталась она с нечистью поганой. И не ее заслуга, что Кощей, не одолев упрямых храбрецов, исчез из ее жизни. Теперь вон сидит себе за кромкой, оберегая злато, какое так дорого его неживой душе…

– Послушай, Никлот, – слабым голосом начала Малфрида, – мне непонятно, как может столь мощный и давно живущий чародей, как Кощей Бессмертный, еще чего-то желать? Ты же сказал, что нелюдь, не имея души, не может испытывать желаний. А для Кощея злато… ну что для иного пища и вода. Он без него не может, оберегает в своих глубинах, требует новых подношений.