Вечный всадник

Никишин рвал зубами сопротивляющееся мясо, соревнуясь с соседом по столику, и чувствовал, что его организм наполняется силой, в душу приходит отвага и он готов теперь совершить доселе невозможное. Прежде он робел, встречая красивую женщину, считал, что не достоин ее любви, даже побаивался ее, а сейчас подумал: «Эх, была не была! Черкес я или не черкес?!» — и подсел за столик к очень обаятельной и модно одетой девушке.

— У нас есть такой обычай, — сразу сказал он, прямо глядя ей в глаза, — когда встречаешься с красавицей, то должен поднять бокал за ее красоту!

— У кого это у нас? — осторожно поинтересовалась девушка.

— У черкесов! — уверенно и гордо произнес Никишин.

— Вы совсем не похожи на кавказца. Только акцент.

— Не похож? — улыбнулся Никишин и протянул девушке фотографию. — Это я в горах. В родном селении!

— Тут другое дело, — улыбнулась девушка.

Она стала рассказывать о себе, что зовут Леной, приехала сюда из Иркутска, там закончила политехнический и работает в заводском КБ, что любит интересных людей, в мужчинах ей нравится уверенность, решительность, а вообще для нее основное качество, характеризующее человека, — это смелость.

— Давайте осилим большой перевал! — тут же предложил Никишин. — До темноты вернемся!

— Давайте! — засмеялась она.

До отъезда они почти не разлучались и по нескольку раз прошли все перевалы и терренкуры. Каждый день обедали в «Чайной розе».

На улочке, ведущей от вокзала к парку, они наблюдали за работой очень старого, казалось, даже древнего точильщика. Машина у него была оригинальной, со множеством различных дисков, и на ней на металлической дощечке было выгравировано: «Мастер Тамразов».

— Это не для хвастовства, — заметил Никишин. — Для ответственности. Зарабатывает Тамразов немного, но дело не бросает. Хранит традицию. И вообще кавказцы народ трудолюбивый. Без труда в горах ничего не вырастишь, ничего не построишь. Древний и храбрый народ. Когда-то даже украинских казаков называли черкесами. За смелость. Отсюда названия городов Черкассы и Новочеркасск. И кто бы ни приезжал на Кавказ по службе, лечиться или по воле судьбы, все равно становился нашим!

— Это в каком смысле? — спросила Лена.

— Брали в плен! — улыбнулся Никишин. — Стремлением к вольной жизни, справедливостью, своим гостеприимством. Пушкин? Наш! И Лермонтов всей душой принял Кавказ. И Есенин писал, обращаясь к Кавказу: «Ты научил мой русский стих кизиловым струиться соком!»

Вечером в ресторане Никишин заказал лезгинку и неожиданно для себя встал на носки, отбросил правую руку в сторону, левую установил на уровне груди и плавно поплыл вокруг Лены, заговорщицки подмигнув ей: «Кто написал эту музыку? Наш! Михаил Глинка! Лезгинка из оперы «Руслан и Людмила»!» Никишин убыстрил движения и танцевал так лихо, что сидящие в зале стали в такт хлопать ему и кричать: «Асса!» А после танца пожилой кавказец подошел к нему и сказал: «Хорошо, брат! Глядя на тебя, молодость вспомнил. Хорошо. Так может танцевать только настоящий черкес!»

На следующий день Никишин и Лена поднялись к «Храму воздуха» — в то время единственному безалкогольному ресторану в мире, и там под облаками он признался ей в любви и, как истый черкес, тут же предложил руку и сердце. Над ними в вышине парил орел, а может, другая птица, но они считали, что это непременно орел, потому что их сердца звучали на самой высокой ноте и хотелось видеть мир в самых больших измерениях. И потом в городе Никишин подарил любимой сувенирный черкесский кинжал, размерами не меньше настоящего, а ценою даже подороже.

Домой и друзьям полетели тревожные просьбы о денежной помощи. Отправив телеграммы, Никишин старался не думать о долгах, упоенный впервые пришедшей к нему любовью. Он даже не замечал косых взглядов, которые на него бросали старички и старухи, когда он шел по парку в обнимку со своей любимой. Ему казалось, что его приветствует с пьедестала сам Лермонтов и загнанный в клетку Демон отчаянно завидует его свободе и счастью. Даже день отъезда не омрачил настроения Никишина. Он говорил Лене, что скоро вызовет ее к себе, твердо верил в это, давал слово горца, и оно звучало в его устах как клятва в вечной любви.

На работе сослуживцы не узнали Никишина. Их поразило его загоревшее среди зимы лицо и бесстрашный взгляд, пришедший на смену робкому и застенчивому. Мало того, когда к Никишину бросился сотрудник и хотел рассказать об изменениях в составе «Спартака», то Никишин посмотрел на него сначала с пренебрежением, а потом с сожалением и резко произнес:

— Какое это имеет значение?! Кто перешел — тот перешел! Поживем — увидим!

Все утро он разбирался в лежащих на столе бумагах и вдруг громко на всю комнату сказал:

— Опять наши разработки малоэффективны! Опять далеки от производства!

В комнате воцарилась зловещая тишина, какая, наверно, должна быть перед концом света.

— Безобразие! Так дальше работать нельзя! — заключил Никишин, изумив сослуживцев прямотой высказывания и неизвестно откуда появившимся акцентом.