Вечный всадник

Иван Петрович поразился, что его не узнали. Неужели он настолько вымотался?

— Где разморило? Я участок поливал, — стащил с головы шляпу Иван Петрович, но не почувствовал облегчения.

— Небось свой участок имеешь? — сказал детина. — А на своем вкалывать не в тягость. Подумаешь, во что твоя работа потом обернется, и силы прибавляются. Правильно я говорю? Правильно! Если бы у меня был свой сад, я бы баранку не крутил, пропади она пропадом. Никак подходящую бабу не подыщу. Есть на примете парниковая девка. Свое имеет. И у тебя небось уже не один мешок с деньгами. Где хранишь? Под кроватью? Не бойся, дедуля! Я не грабитель. Я все сам, своими руками добываю. Этот месяц удачный — на рекорд иду!

— Перевыполняешь план? — спросил Иван Петрович.

— При чем здесь план, дедуля? У меня свой план — финансовый. В этом месяце могу дотянуть до тыщи! Понимаешь, до целой тыщи! А ты когда на рынок повезешь черешню? Если в субботу или воскресенье, то могу подсобить. Договоримся!

— Нет у меня никакой черешни, — еле шевеля губами, вымолвил Иван Петрович.

— А чего ты поливал?

— Участок.

— Чей?

— Институтский.

— Чужой, значит! В жару! Ну и чудак ты, дедуля! У меня был дед такой же чудак. Я думал — он последний. Оказывается, еще есть. Не пойму я вас. И не хочу понимать. Одно ясно — протрубил мой дед всю свою жизнь зазря. Мебель старая. Часы-ходики. И никакой сберкнижки. Оставил жене пару сотен на похороны. Даже ордена не имел. Бабка рассказывала, что ждал награды к юбилею, к этому, когда праздновали стране пятьдесят лет. Бабка советовала деду сходить в партком, о себе напомнить, другие ходили, а дед не пошел, сказал, что в его личной карточке все написано. Но никто в эту карточку не посмотрел. Ордена деду не дали. Бабка говорит, что это его сильно подкосило. А так бы прожил дольше. Правда, хоронили его всем селом. И меня теперь старшие зовут не иначе как Федоровым внуком. Деда Федором звали. Вот такая история. Я деда жалел, но как он чудиком жить — извини-подвинься!

Водитель посмотрел на Ивана Петровича, ожидая одобрения, но увидел бледное, осунувшееся лицо с полузакрытыми глазами и спросил:

— Чего это с тобой, дедуля?

— Притомился малость, — ответил Иван Петрович, чувствуя, что теряет сознание.

— Эхма, — сказал водитель, — чего только на свете не бывает! У нас в деревне знаешь как кормят зимой коров? Солому поливают горячим пойлом, а сверху посыпают щепотками комбикорма, создавая видимость хорошей пищи. Ну прямо фокус! Как в цирке! Корова корм съедает, но молока все равно дает мало. Вместо пяти литров — три. Это же корова, скотина, сколько получает — столько отдает. А вам, чудикам, подкинь что-нибудь вроде комбикорма, заведи вас, обещая неизвестно что, так вы горы сдвинете. А потом протягиваете ноги. Разве я говорю неправду, дедуля? Почему молчишь? Дышишь еще?

— Дышу, — прохрипел в ответ Иван Петрович, чувствуя боли в сердце и подступившую в горлу тошноту.

— Чего-то ты мне не нравишься, дедуля! Но ты смотри — дыши! — приказал Ивану Петровичу. — Я с полной машиной в больницу не потащусь! Через весь город переть! Пока не стемнело, я еще одну ездку сделаю. А это знаешь сколько? Молчишь? Бог с твоими рублями! Я сейчас высажу тебя. А в больницу не повезу. Я тебя не сбивал. Сбил бы — отвез. Тут ответственность. А здесь ты сам попросился. Слышишь?

Водитель остановил машину, чертыхаясь, вынес Ивана Петровича из кабины и посадил на землю, прислонив к дереву. Иван Петрович усилием воли открыл глаза.

— Живой! — обрадовался водитель. — Посиди, дедуля. Отдохни… Кому нечего делать — подвезет тебя. А у меня — работа! Сам понимаешь!

Водитель залез в кабину, включил зажигание, и машина резко тронулась с места, оставляя за собой клубы пыли.

ЧЕРКЕС НИКИШИН

Для городского человека горы всегда таинственны, даже если обжиты, и многое здесь необычно. Особенно зимой. То теплынь нахлынет, хоть снимай пальто, то ударит мороз, то опрокинется необъятная небесная цистерна, обрушив на землю целый водопад. Пройдет час, и высохнет асфальт, а за ночь покроется снегом, но к середине дня очистится от него и засверкает под лучами яркого солнца. И ничто не может нарушить здесь первозданность природы: ни покрытые асфальтом горные дорожки, называемые терренкурами, ни разбросанные вдоль них торговые киоски, ни оседлавшие перекрестки фотографы с треножниками и повисшими на животах фотоаппаратами.

Сказочная природа и чистейший воздух, начисто забытый, возникающий лишь в воспоминаниях самого раннего детства, раскрепостили душу Никишина, он спускался в город из «Долины роз», любуясь доверчивыми белочками, несущимися навстречу любой протянутой руке, зачастую пустой, что, к удивлению Никишина, не обескураживало зверьков, то ли привыкших к обману, то ли безмерно верящих в общечеловеческую добродетель.