Вечная молодость графини

Степушка кивнул, не в силах отвести взгляд от квадратной физии, на которой застыло унылое выражение Степушкиной скорой смерти.

Вот тварь! Сразу с двоими роман закрутила. Небось выбирать думала, рядилась, который лучше. Сказать этому, что ли? Степушка заглянул в тусклые глазенки и передумал.

– Я… я тогда, пожалуй, пойду?

– Иди, – буркнул мужик, отодвигая Марьянушку в квартиру. Хлопнула дверь, заскрипел пол, натужно захихикала Марьянушка. Но вскорости смех растаял, сменившись звуками иными, от которых Степушку вбило в краску.

– Господи, спаси и помилуй, – сказал он двери, осеняя себя крестным знамением.

Произошедшее душило сердце несправедливостью, а в носу свербели слезы. Он же со всею душой к ней! И сбежать хотел вместе. И домик придумал с садом яблоневым, грядочками и гамаком, в котором станет отдыхать, природою любуясь. Непрошеная слеза скользнула по щечке прямо на губу.

– И по какому поводу рыдания? – поинтересовалась наглая девка, наблюдавшая за Степушкой с живейшим интересом. И давно она там стоит? Много ли видела?

Степушка поспешно вытер слезу и повернулся к девке спиной.

– Да ладно, с кем не бывает?

Степушка побежал по лестнице, силясь добраться до квартиры и захлопнуть дверь. Небось станет ломиться, так он милицию вызовет. Вызовет, и все тут!

Девка догнала, обогнала и стала поперек проходу, вперев руки в бока. Выглядела она злою. И левый глаз нехорошо прищурился, правый же глядел прямо в Степушкину душу.

– Знаешь, а я понимаю, почему она ту тушу выбрала, – сказала девка, упираясь пальцем в Степушкину грудь. – Потому что с тобою жить – себя не уважать. Ты же слизень обыкновенный. Трус. Мямля и…

– Заткнись! – взвизгнул Степушка, отступив на ступеньку. И потом еще на одну. Но теперь он оказался ниже девки. Он пялился на полоску белой кожи, которая просверкивала между свитером и брюками, и думал, что если девка не убралась, то снова станет мучить вопросами.

– Не-а. Поговорим?

– Я уже говорил с тобою!

Она наклонилась, положив руки на Степушкины плечи, и тряхнула, ласково пропев.

– Троих человек убили, гнида. Троих. А ты кочевряжишься.

– Я…

– Тебе не страшно? Ты думаешь, что самый хитрожопый, так? Что по-любому вывернешься и свое поимеешь? Сколько тебе заплатили?

– Уйди!

– А сколько бы ни заплатили, тебе мало будет. Или он, тот, который убивал, решит, что тебе мало. И тогда он придет за тобой…

– Она!

Сказал и онемел. Тело вдруг стало легким-легким, как будто внутри Степушки родилась и расправила крылья душа.

– Пойдем! – Легкость принесла решимость, Степушка стряхнул руки девки и, протиснувшись мимо нее, открыл дверь. – Давай. Если говорить, то там.

Ухало в груди сердце, и собственная храбрость пугала сильнее, чем до того – страх.

– И с чего это ты передумал?

– С того. На кухню иди. И тапочки надень, я полы помыл.

Пахло свежестью и радостью, ясность душевная пьянила, словно вино, и казалось таким странным, что Степушка прежде не понимал всего того, что вдруг понял сейчас. И что прозрение случилось не в храме, под заботливыми взглядами святых угодников, а на заплеванной лестнице, у квартиры любовницы, женщины, в сущности, несчастной…

Ломило невыносимой печалью к уже умершим и к еще живым. Свет в очах застил грязь кухоньки, и Степушка часто моргал, чтоб разглядеть хоть что-то. Девка – какое усталое у нее лицо – села на табурет и руки положила на колени ладонями вверх, точно милостыньку просила.

– Господь с тобой, – сказал Степушка, потому как и вправду Бог был с нею и милосерден. Со всеми ими был, а они не видят.

Горе горькое. Но не в Степушкиных силах изменить его.

– И первая, и вторая девочки умерли естественной смертью, – он заговорил, и слова-птички вылетали из тесной клетки разума. – Редкая форма рака. Единственное мое преступление, каковое и преступлением назвать нельзя – бальзамирование тела.

– Живого?

– Нет, что вы! – Степушка даже занемел от этакого предположенья. – И да. Она привела меня к девочке, когда та была еще жива. Показала и спросила, смогу ли я сделать так, чтобы ее красота осталась навечно. Я ответил, что могу постараться, но… понимаете, я ведь не пробовал методику на людях.

– На кошках тренировался?

– И на кошках, и на собаках. Я хороший таксидермист. И методика уникальна. Я не делаю чучел, но создаю произведения искусства. Меня знают. Советуют. Деньги платят. И она пообещала.

– Много?

– Много, – не стал юлить Степушка. – Я ведь болен был. Душа перекореженная помирала. И показалось, что разницы-то нету, кого раствором начинять, человека или скотину бессловесную.

– Но в тот раз девушка была жива?

– Да. Она болела, видно было, что долго не протянет, и та, другая, казалась такой… заботливой. Все сидела и волосы расчесывала, приговаривала, что главное – красоту сберечь. Горе ведь людей меняет. Сильно.

Девица кивнула и ничего не ответила. А Степушка по лицу прочел, что ее тоже изменило горе. Небось ударило под дых, сильно, до мути кровавой в глазах, до растерянности, в которой один вопрос полощется: почему я? Степушка протянул руку и накрыл широкую ладонь гостьи. Не одернула.

– Все еще наладится. Вот увидишь.

– Рассказывай.