Вдоль фронта

Мы в сотый раз начали нетерпеливо объяснять, что это были имена американских подданных, застигнутых войной где-то в Буковине или в занятой русскими войсками Галиции, и что американский посланник в Бухаресте дал нам этот список с просьбой разыскать их.

Офицер поглядывал взглядом беззлобным, но непонимающим.

– Однако там много еврейских имен.

– Но они американские подданные!

– Ах, вы хотите сказать, что евреи – американские подданные?

Мы подтвердили столь невероятный факт, и он не возражал, но мы видели – он не поверил нам.

Затем он отдал приказание: ни в коем случае нам не разрешалось выходить из комнаты.

– Но нам можно ходить по коридору?

– К сожалению… – пожал он плечами.

– Это абсурд, – сказал я. – В чем нас обвиняют, в конце концов? Я требую, чтобы нам разрешили протелеграфировать нашему представителю.

Он неопределенно кивнул головой и вышел, бормоча что-то о том, что он переговорит со своим начальством. Два казака немедленно поднялись по лестнице и начали прохаживаться по маленькому коридору перед нашей дверью, третий стал на нижней площадке, четвертый – у входных дверей, а пятый влез на сарай еврейского дома рядом и тупо уставился на наши окна.

Посоветовавшись, мы с Робинзоном составили дипломатическую ноту русским властям – по-английски, чтобы заставить их попотеть над переводом, – в которой уведомляли, что с этого дня мы отказываемся оплачивать счета гостиницы. Позвав казака, мы поручили ему отнести наше письмо в штаб.

Было около полудня. Медленно поднималось июньское солнце над широкой польской равниной, накаляя отлогую крышу.

Неописуемый запах поднимался от стоков нечистот в еврейском квартале и несся в наше окно. Мы сбрасывали с себя одну одежду за другой и высовывались из окна в поисках воздуха. По двору разнеслась весть о знаменитых пленниках в верхнем этаже «Английского Отеля», и еврейская семья, жившая в соседнем доме, пониже нашего, высыпала из дверей и стояла, глазея на нас: согбенные морщинистые старухи с гноящимися глазами, растрепанные женщины в париках, маленькие девочки, почтенные старые раввины с длинными седыми бородами, мужчины средних лет, тощего вида юноши и подростки, – все одинаково одетые в смешные ермолки и похожие на плащ пальто. За дворовой решеткой стояла безмолвная толпа горожан, тоже почти все евреи, молча устремив взгляды на наше окно. Они принимали нас за пойманных немецких шпионов. Русские считали всех евреев предателями – и действительно, кто не был бы «предателем», если бы он был евреем в России! С каким глубоким волнением должны были некоторые из них смотреть на нас, целый день слушающих отдаленный гул немецких орудий – освободителей…

Ночью бритый офицер вернулся с разрешением телеграфировать нашему посланнику и с ответом генерала Иванова на наше заявление: он не знал, почему великий князь приказал нас арестовать. Что касается счета в гостинице, то уплату по нему берет на себя правительство. Когда мы сказали это хозяину, он смертельно побледнел.

– Если платит русская армия, – воскликнул он, – то мне никогда не заплатят.

Между тем, телеграммы канули в бесконечность, и в течение недели не было ответа. Целую неделю мы прожили в этой вонючей комнате под раскаленной железной крышей. Мы отмеряли четыре шага в длину и пять в ширину. Из книг у нас был только русско-французский словарь и «Сад пыток», все очарование которого истощилось после шестого чтения. На пятый день хозяин раздобыл каким-то образом в городе колоду карт, и мы играли в бридж с двумя выходящими – до тех пор, пока меня не стало тошнить от одного взгляда на карты. Чтобы скоротать время, Робинзон принялся рисовать городские и загородные дома: он рисовал роскошный город – резиденцию казаков, он набрасывал их портреты. Я писал стихи, разрабатывал невыполнимые планы бегства, набрасывал планы повестей. Мы флиртовали через окно с кухаркой из еврейского дома внизу; говорили речи толпящимся на улице горожанам; кричали проклятия в окружающий воздух и пели распутные песни; ходили взад и вперед; спали или старались заснуть. И каждый день мы проводили счастливый час, сочиняя оскорбительные послания царю, Думе, Государственному Совету, великому князю, генералу Иванову и его штабу и заставляя казака относить их в штаб.

Рано утром появлялся хозяин – молодой еврей со смуглым, красивым, выразительным лицом, окаймленным шелковистой темной бородкой, в сопровождении подозрительно поглядывающего казака.

– Morgen! – бросал он нам на ломаном немецком языке, как только мы высовывали нос из-под одеял. – Was wollen Sie essen heute?[9]

– А что вы можете дать? – неизменно отвечали мы.

– Яичницу-глазунью, бифштекс, картофель, шницель, хлеб, масло, чай.