Вавилонская башня

Буров и Гринберг, переглянувшись у него за спиной, кивнули друг другу. Дело обстояло именно так, как они себе представляли. А Скудин повторил:

— Слушаем тебя, Владимир Иваныч.

— О… о чем?

— Ну как о чем. — Кудеяр выложил на колено крохотный цифровой диктофончик. — О том, как ты архивы Добродеева разбирал.

— Я не…

Перед мысленным взором несчастного явно кружились инъекторы с пентоталом[42], рашпили, плоскогубцы и табуретки, опрокинутые ножками вверх.

— Слушай сюда. — Скудин придвинулся ближе. — Некогда мне тебя уговаривать. Ты, несчастье, телевизор хоть смотришь?

— Какое это имеет…

— Имеет, и самое прямое. Видел, может, как академик Шихман в прямом эфире пендели раздавал? Ага, замечаю, что видел… Вот и мы хотим одному академику дать. По пердячей косточке. Дошло?

Еще как дошло. Тело Парамонова умирало, но голова работала по-прежнему ясно. Он устало спросил:

— Кто вы такие?

— Кто мы такие, тебе знать не обязательно, крепче спать будешь. Ты колись давай. Тебе, между нами, девочками, говоря, терять уже нечего.

При слове «девочки» Парамонов чуть заметно вздрогнул… Однако святая правда состояла в том, что терять ему было в самом деле нечего. Кроме цепей, именовавшихся физическим существованием. Он с надеждой подумал о том, что и у мафии, и у спецслужб было вроде как принято убирать сделавших свое дело свидетелей. Он взял диктофон, повернул его к себе и стал говорить. Сперва медленно, запинаясь, потом все уверенней. Скудин лишь изредка задавал наводящие вопросы.

В общих чертах подтверждалось именно то, что они с Львом Поликарповичем вычислили, но не могли доказать. Юный Володя Парамонов не только с увлечением копался в архивах покойного, но и писал по их материалам те самые «ветчинно-рубленые» статьи, под которыми Опарышев затем ставил свою подпись. Когда парень понял, что происходит, он попытался выйти из игры, но не тут-то было. К тому времени шеф плотно держал его на крючке. Крючок же состоял в том, что Парамонов был, как теперь принято выражаться, геем[43], и Опарышев, на его беду, об этом прознал.

Это сейчас нетривиальная сексуальная ориентация стала чуть ли не модной, во всяком случае, люди все меньше стесняются открыто в ней признаваться, но в те годы за гомосексуализм у нас сажали в тюрьму. Вплоть до того, что люди с учеными степенями доносили на коллег, разрешая таким образом научные споры[44]. Парамонов в тюрьму не захотел, да, наверное, и правильно сделал. И продолжал писать для «Джаббы Хатта» статью за статьей, а потом помогал перевозить архивы на дачу. Благополучно став доктором наук, Опарышев свою дальнейшую карьеру построил на чистом администрировании, помощника же за ненадобностью как бы отпустил, предупредив на прощание: вякнешь — не пощажу.

Ну, после личного знакомства с новым директором Скудин в этом не сомневался…

— Погоди, погоди, — остановил он Парамонова. Кажется, начиналось самое интересное. — На дачу, ты сказал? А как же протечка?

Владимир Иванович вяло отмахнулся. Его рука напоминала обтянутый кожей скелет.

— Протечка… Лежат они, где лежали. На чердаке. Коробки только другие… Он как стал академиком, с тех пор туда небось ни разу и не заглядывал… — Бывший перспективный ученый горестно усмехнулся. — А на что?

— Дача-то где? — задумчиво спросил Кудеяр.

— В Орехове. На улице Красной, в самом конце.

Скудин кивнул. Вот теперь он знал все, что было необходимо, и в голове уже начал вырисовываться конкретный план действий. Пока Владимир Иванович додумывал скорбные мысли о своей загубленной жизни и о том, не был ли к нему нарочно подослан партнер, в итоге наградивший его СПИДом, Кудеяр забрал у него диктофон и сделал знак стоявшим сзади ребятам. Гринберг мгновенно подхватил потерявшую бдительность болонку, а Буров, взяв за плечи, мягко, но при этом неодолимо прижал Владимира Ивановича к скамейке. Скудин снял колпачок с маленького шприца и воткнул иголку Парамонову в тощее бедро, прямо через штанину.

— Вы… вы что, — испуганно задергался тот, но потом что-то сообразил, улыбнулся и кивнул: — Спасибо…

Ему никто не ответил, кроме отпущенной на землю болонки. Три тени растворились в потемках, словно их и вовсе здесь не было. Только деревянное сиденье рядом еще хранило тепло. Действительно, «незачем вам даже знать, что такие люди вообще есть»… Владимир Иванович зябко сунул руки поглубже в рукава, закрыл глаза и стад ждать смерти.

Примерно через полчаса он с разочарованием уверился, что ждет зря. После укола у него повысилась температура, его ощутимо знобило, но тем дело и ограничивалось. Жулька, не привыкшая к таким долгим прогулкам, начала поскуливать, проситься под кров и требовать ужина. Делать нечего, Владимир Иванович поднялся на ноги и потащился домой. Кожа у него начинала гореть, суставы отзывались на каждый шаг болью. Это была какая-то новая боль, отличавшаяся от привычной, как гейзер от пузырящейся трясины. Наверное, всему причиной был вскрывшийся душевный гнойник. Несмотря на жестокий озноб, шагалось Парамонову почему-то отчетливо легче, чем до разговора.