Вавилон и Башня

И правда, я хотел очистить Землю и себя от жирных сисек и острых колючих черных колосьев.

Но почему Лида и Лена? Почему? Я ведь не хотел отмыть Землю от таких, как Уса. Может, потому что Уса жила в своей естественной среде, а Лида нет?

Лиде тяжело со всеми этими конфорками, кухнями, кафелем. Нет, не потому что она не умеет включать конфорку или мыть посуду, а потому что все это выходит у нее неуклюже. Неуклюже! Вот что по-настоящему уродливо! Даже не то, что люди такие тупые и жестокие. А то, что они такие неуклюжие. Как будто все не на своем месте.

«А Борис? – вспомнил я. – А что Борис? Он обращался неуклюже с Землей! Лида с кафелем и плитой, Борис – с Землей. Ну а Захар? Он тоже был не на своем месте?»

Я вспомнил сырой блиндаж и то, как Захар резал ломтями кровяную колбасу, потом раздавал по куску другим солдатам.

Он был не на своем месте. Он не хотел воевать. Он хотел кровяной колбасы. И может, даже хотел раздавать ее, а не только сам есть.

Да, Захар тоже был неуклюжим. Он был не на своем месте. Может, где-то на псарне или на конюшне Захар был бы… но здесь, на войне…

Значит, мое призвание – бороться с неуклюжестью? Глупость…

Я сел в трамвай, вагоновожатая с уверенным лязгом крутанула ручку статора, и его подхватило электричеством.

Я смотрел в окно и думал о тех временах, когда невменяемых лечили электрическим током. Лечить больных электрическим током?

Я вспомнил упругие стебли и маленькие листья кустов морошки, густо измазанные мозгами Бориса.

Интересно, лечение током смогло бы излечить Бориса? Но излечить от чего?

И тут я понял: дело не в неуклюжести, а в полной уверенности в своей правоте. Эта упертая, ослиная и такая примитивная уверенность в своей правоте.

Ведь Лида тоже чувствует свою правоту, когда мусорит, трет новую плиту грязной тряпкой, сваливает все эти коробочки и пакетики. В чем? В том, что этот мир принадлежит ей, поэтому можно так все сваливать, мусорить, будто «хамить» всей нашей действительности. То же самое было у Бориса. Он тоже хамил. Он не считал Землю главной. Он считал главным себя.

Но так быть не должно. Никто не может считать главным себя! Почему? Почему, почему, почему… потому что главный здесь – я.

Я?!

Я поразился простоте этой мысли. Ненавижу и хочу уничтожить тех, кто считает «здесь» главным себя. Сато не считал себя главным, да и вообще, не принимал само это понятие – «главный». Мир для Сато был набором состояний. Состояние само по себе отрицает, что кто-то может быть главным.

А дед Матвей… он тоже не считал, что дело в «главном». Он видел, есть правда и неправда.

Я любил Сато и деда Матвея. Они как будто были частью меня. Состояния Сато и правда деда Матвея – почти одно и то же?

Трамвай остановился перед центральным входом в ЦПКиО «Сокольники». Я почувствовал, что сейчас лучше пойти домой, хотя обычно заходил в кафе «Юбилейное» и выпивал кружку пива.

Парк «Сокольники» – не тюменские болота, не фронт Мьянма. Если здесь случится один из тех приступов, которых много лет не было, то не помогут все союзные ордена. А что-то «такое» было. Что-то такое приближалось, я чувствовал это везде. Как будто мир должен скоро рухнуть. Я чувствовал вокруг такую боль, которую последний раз чувствовал перед войной. Боль тогда была везде. Я не только чувствовал, но еще и впитывал ее.

Вышел из трамвая. Пошел к такси. Водитель двадцать первой «Волги» чем-то смахивал на деда Матвея. Волевой подбородок, заметный даже из-под окладистой бороды, огромные руки, в которых большой руль смотрелся игрушечным.

– Ну что, Кинстинтин? – сказал он, когда я сел на заднее сиденье.

– А?

– Я говорю, куда едем?

– А… на Ленинский.

Он завел машину, под капотом что-то сильно затряслось, и мы небыстро поехали в сторону проспекта Мира.

Когда подъехали к дому, я вдруг почувствовал глубокую ноющую тоску. Как ребенок, которого привели домой после прогулки, но ему не хочется заходить, хочется играть дальше.

Во дворе была площадка. Большой тополь, окруженный мелкими кустами, а вокруг скамейки. Лучше бы сейчас улечься на одной из этих скамеек и глубоко-глубоко заснуть. Может, даже никогда не просыпаться.

Кажется, еще никогда я не чувствовал такого омерзения к этому миру. Не то что обида. Это была какая-то скорбь. Скорбь. Скорбь по тому, что здесь произошло, происходит и когда бы то ни было будет происходить. Как все здесь устроено. Неправильно… опять это слово зацепилось внутри… неуклюже.

Я лег на скамейку и закрыл глаза, а когда открыл, увидел, что напротив сидит дед Матвей.

Он был все тот же. Длинные сильные ноги, косматые волосы, кустистые брови и мудрые-глубокие, волевые и добрые глаза. Он смотрел на меня и словно ничего не видел.

– Дед Матвей?

– Чегой-то, Кинстинтин?

– Да ладно вам, – махнул я. – Полно уже из себя крестьянина изображать.

– Ну… – он развел руками. – Ну, что думаешь, Кинстинтин? Чего дальше-то делать будем, а?

Я посмотрел на вздувшуюся краску, толстыми краями лежащую на грубых досках скамейки. И такую же грубую ткань брюк деда Матвея. Показалось, он сидит на этой скамейке так основательно, как будто всегда был здесь.