Вавилон и Башня

– А знаете, что такое «сырец»? – почему-то вдруг спросил я.

– Конечно. Это нефть, которая льется с самого начала, из новой скважины, первая нефть месторождения.

– Ну да… ну да… – не мог не согласиться я, вспоминая, как из Самотлора нефть-сырец била таким напором, что механики, стоявшие у скважины, улетали с оторванными руками, ногами и даже головами… прежним залпам Бэки было куда как далеко до такой силы.

Помню, я тогда подошел к черной лужице, в которую медленно стекала струйка алой яркой крови, и вспомнил, как мама делала шоколадный торт, в него, для пропитки коржей, добавлялся клюквенный ликер.

Вот и тут так, почти такие же цвета. Нефть и алая свежая кровь. Только что добытая нефть из тела земли и только что добытая кровь из тела человека. «Вот она правда. Вот оно: око за око, зуб за зуб», – подумал я тогда.

– Вы словно жалеете обо всем этом, – сказала Лида как-то просто, по-женски, угадав настоящие чувства за пеленой всего моего вранья.

– Да нет, нет… А знаете что? Наверное, на сегодня достаточно.

– Достаточно? – она надула губки.

– Достаточно.

Мой взгляд устремился на картину. Репродукция, то ли Репина, то ли кого-то из художников-передвижников, которую повесила на стену бывшая жена. Мне показалось, изображенные двое, приказчик и служащий, как-то гаденько, по-особому, мне улыбаются и подмигивают своими аляповатыми лицами из мазков масляной краски.

Лида встала, махнув легким «куполом» платья, и направилась к выходу. Я пробурчал что-то типа «просто захлопните дверь». Лида, судя по всему, так и сделала, я услышал лязгающий звук замка.

«Ушла», – понял я и пошел к буфету, чтобы извлечь графин водки.

От всех этих воспоминаний и вранья в голове зашумело. Я попробовал отряхнуться от тоски и неприятных мыслей, как-то не получалось.

Выпил сразу сто грамм. Стало легче. Закурил, глубоко затягиваясь, тело будто развалилось на несколько кусочков.

– Вот так. Вот так лучше, – сказал я, усаживаясь в любимое кресло.

Перед глазами замаячил зимний лес, большущие хлопья белого снега, летящие, порхающие, скользящие.

* * *

– Ай, – сказала в то утро Уса.

Обычно она ничего не говорила утром. И так понятно, что надо делать. А тут вот сказала. Было что-то особенное в этом «ай». Значит, сегодня как-то иначе.

Сегодня мы пошли не в сторону запруды, а в противоположную. Похоже, в ту, откуда Уса, еще не так давно, привезла меня полумертвого.

– Уса? – позвал я.

– Ай. Человеки. Тама!

– Человеки?..

– Ай! – еще раз сказала она, явно давая понять, что больше нет смысла разговаривать.

Мы шли долго. Сперва были высокие сосны, потом мелкие ели, опять сосны. В какой-то момент я остановился и смотрел, смотрел на огромные еловые лапы. Голова закружилась, как будто мороз проник через все шкуры и поселился внутри.

– Уса?! – закричал я.

– Давай! – выдала невозможно сложное для себя слово Уса, почему-то голосом Лиды. Я перестал видеть перед собой большие ели и ярко-белый снег, а увидел «сахарные» бедра Лиды.

– А? – спросила опять то ли Уса, то ли Лида.

Уса превратилась в Лиду. Или Лида в Усу? Но как это возможно?! Они такие разные. Их родные земли находятся в нескольких тысячах километров друг от друга.

– Профессор? – позвала меня Уса.

– Профессор! – повторила Лида, и кто-то вытащил из моих скрюченных замерзших рук тлеющий картон фильтра.

– Уса! Уса? Что нам делать, Уса?!

– Идти. Идти, профессор!

– Но почему ты называешь меня профессором?

– Ты же умный! Ты же такой умный, – сказала она и обвила мою шею руками, чего никогда не делала раньше.

Мы вышли к разбитому поезду. Глухой лес, а потом – железнодорожное полотно, кое-как проступающее через снег. Видно, по этому направлению никто уже давно не ездил.

Разбитый состав накренился на сорок пять градусов, так и застыл. Как будто что-то держало его на весу.

Я понял, что он застрял из-за неисправной стрелки. Стрелку не переключили, так и наехали на «рогатку» из рельс, то ли в темноте, то ли машинист по-пьяному делу пропустил, не сбавил скорость.

Подошел к кабине и увидел что-то непонятное. Словно елочные игрушки, висящие в заснеженном пространстве. Не может быть! Какие тут игрушки?! Потом ахнул… это угольки, то, что осталось от рыбин, развешанных в кабине машиниста, черные и заиндевевшие. Сами рыбины почти полностью сгорели, а железная проволока, на которой они висели, осталась.

«Это же кабина Данилы!» – понял я и залез внутрь. Но там почти все выгорело. Видимо, от столкновения печка в тамбуре полыхнула, занялось дерево перегородок, промазанное дегтем и масляной краской, а дальше и все остальное.

Я искал труп Данилы. Его нигде не было. Только сильно обгоревшие куски деревянных и металлических перекрытий, посыпанные пушистым снегом поверх пепла и сажи. Если б мы вышли сюда позже, весной, думаю, это все покрылось бы легкой порослью какого-нибудь сорняка.

– Ой! – услышал я Усу.

– Иду! – спрыгнул из кабины и побежал к ней.

Уса стояла вдалеке, где-то в районе предпоследнего вагона. «Раньше этот вагон был вагоном начэкспедиции, – подумал я. – То есть моим».