Вавилон и Башня

Уса не строила планов, она не пыталась сделать задел на будущее, как и не знала самого будущего. Она видела, как в страшных условиях кочевой жизни, без всякой медицинской помощи, ее близкие и родные умирали. Поэтому Уса с детства не знала слова «будущее». Она знала «здесь и сейчас», как и «вообще и всегда». Это для нее, по-настоящему, было одно и то же. Это всегда и была ее жизнь.

Возможно, именно это освободило Усу от постоянной болезни предугадывания, надумывания: что там еще будет?

«Будущего нет», – сказала бы Уса, если б могла делать какие-то выводы. Но Уса не делала выводов. Выводы нужны для тех, кто верит в будущее, а для Усы будущего не было. У нее не было времени. Для нее было только настоящее, которое временем не измерялось.

Я любил смешить ее. И это получалось. Она охотно смеялась над моими самыми дурацкими гримасами. Я уж начал думать, что так Уса воспринимает меня как ухажера. Но нет… Усе почти шестьдесят. Хотя я дал бы ей и восемьдесят, и тридцать. Настолько непонятная внешность скрывалась под «штормовкой» из оленьих шкур. Настолько задублена была ее кожа, а глаза настолько глубоки, что не имели возраста.

– Уса?

– Эй? – она подняла глаза. Такое ощущение, что вся тайга посмотрела на меня.

Уса и была тайгой. Колючей, настоящей, безжизненной и живой. Да… вот бы сейчас увидеть Сато и спросить обо всем, обо всем… хотя Усу мне и Сато не объяснил бы. А что тут объяснять?

– Уса, ты помнишь, как везла меня на санях? Я думал, ветки над головой – стаи воронов. Помнишь?

Я сложил руки и постарался изобразить что-то типа «кар-кар-кар-рррр». Уса всегда дивилась моим воспоминаниям, словно своих у нее не было. Но зато с удовольствием слушала меня. Я даже подумал, это для нее что-то типа кинематографа. Как будто Уса смотрит на большом экране то, что с ней когда-то было. Или могло быть.

– Угу, – Уса улыбалась всем ртом, полным крепких темных зубов, несмотря на такой возраст. – Хворый.

– Да, да, хворый тогда был.

– Угу, – опять повторила она.

– Кар-кар-кар-рррр! – это уже я, и Уса засмеялась.

Вот так мы и проводили время. Очищали рыбу, ходили проверять сети, топили маленькую печурку, изредка выбирались на охоту.

После всех мытарств в экспедиции, после всего того спирта, который я в себя влил, это было как спасение. Ни спирта, ни Васи, ни Данилы, вообще никого в радиусе нескольких сотен километров неприступных замерзших и непроходимых болот.

Иногда я вспоминал поезд и думал, что же все-таки со мной тогда случилось. Я вспоминал зеркало и осколки. Думал над тем, как так – можно быть осколком и целым зеркалом, несколькими зеркалами и вообще всеми зеркалами!

Меня даже иногда посещали Сато и дед Матвей. Правда, все реже. Чаще я просто смотрел на озеро – даже в самые сильные морозы там оставались закраины воды. И больше ни о чем не думал.

Уса мне помогала в этом. Ее отношение к жизни «здесь и сейчас» или «вообще и всегда» отрицало какие-либо раздумывания. Я читал у Сатиты об этом. Но там все другое, ненастоящее. Как будто человек все время думает о том, что будет. И так от этого устает, что заставляет себя думать о том, что «здесь и сейчас».

Это совсем не так, как у Усы. Уса всегда так жила. Она не могла иначе. Она не знала, как иначе, она не умела по-другому… не знаю, каждый раз, когда я пытался себе это объяснить, то всякий раз не мог. А когда пытался что-то узнать от Усы, вообще увязал в какое-то «болото» своего же мышления. Я удивлялся, насколько я глуп по сравнению с ее мудростью. Мудростью всей тайги. И насколько мало значат слова, которым я когда-то так доверял.

Поэтому я просто смотрел на озеро. Наверное, в учении Сатиты это можно было назвать медитацией. Я смотрел на пар, который медленно выходил из-под закраин воды. Это было волшебство. Вокруг сильный мороз, а от воды идет пар!

– Мертвое озеро, – уважительно сказала Уса, когда я спросил, почему так происходит.

В остальное время мы просто занимались рыбой. Этого хватало, чтобы разнообразить пять-шесть часов в день. Потом, уставшие от работы, надышавшиеся морозным воздухом, ложились спать у маленькой печурки. Уса с первого дня крепко обнимала меня всем телом. Я вначале сторонился, стеснялся. Потом, когда она сказала что-то вроде «замерзнешь, хворый», понял, это просто меры выживания. Печурка грела сильно, но стоило отодвинуться на метр, как температура значительно падала. И сон, скорее всего, закончился бы обморожением. Но если два тела сцеплены друг с другом, то расцепиться уже не так просто.

Уса всегда засыпала сразу же, как будто ей не нужно переключаться между «тут» и «там». Раз и все, уже спит.

Из чего мы состоим? Из выживания? Мы все время пытаемся сохранить себя такими, как есть, сохранить молодость и красоту.

Такие, как Уса, не пытаются. Потому что они живут здесь и сейчас.