Видимо, предполагал, что проглотят. Но неожиданно получил отпор. И от кого? От юного Шульгина!
«Здесь было сказано: „сорокалетний невыносимый гнет“. Чей гнет? Русской власти. Кого она угнетает? Польских помещиков. Однако это сорокалетнее угнетение не очень на угнетаемых отражается. Когда проезжаешь мимо красивых и уютных усадеб, получаешь впечатление, что польские помещики живут недурно. Кроме того, слова, здесь сказанные, о невыносимом гнете — это речь свободных людей. А гнет унижает, пригибает. Угнетаемые молчат.
Поэтому если мы желаем до чего-нибудь договориться, то нельзя начинать нашу беседу о невыносимом сорокалетием гнете. Этот „невыносимый“ гнет еще можно как-нибудь снести, принимая во внимание, что на нас сегодня надвигается. Из этой черной тучи скоро грянет гром, и новый гнет раздавит нас новыми методами угнетения, то есть отнимет от нас все наше достояние и развеет пепел сожженных наших жилищ».
Шульгин, можно сказать, предупредил. Что следует из этой реплики?
Молодой русский «оккупант», нимало не стесняясь, напомнил о классовой солидарности. Никаких вам «неудобно», «неинтеллигентно». Это речь имперского представителя в удаленной от Рима провинции.
Шульгин: «Поощренные относительным успехом своим в первой Думе, где польское коло[56] насчитывало около сорока депутатов, польские помещики замыслили провести во вторую Государственную Думу гораздо больше своих представителей. После роспуска первой Государственной Думы в Варшаве собрался съезд. На него явились представители от всех губерний, где имеются поляки, то есть от всей Западной России, Литвы и Царства Польского. На съезде было постановлено: попытаться довести число депутатов поляков во второй Государственной Думе до максимального предела, с таким расчетом, чтобы польское коло составило сто человек. Для этой цели везде, где поляки будут выбирать совместно с русскими, последних в Думу не пропускать.
Свое решение, неизвестно для чего, поляки распечатали в газетах. Это было, как говорится, „немножко множко“ и вызвало отпор.
Спящие русские помещики проснулись. Инициативу взяли подоляне. Они созвали в Киеве съезд русских землевладельцев Юго-Западного края, то есть губерний: Киевской, Подольской и Волынской. Это было в октябре 1906 года. Приглашались все, но приехало не так много, человек полтораста, если память мне не изменяет. Чтобы дать понятие о продолжающейся спячке, можно сказать следующее.
В Юго-Западном крае примерно сорок уездов. Значит, грубо говоря, три-четыре человека приехали от уезда. А сколько в каждом уезде было помещиков, которые могли явиться?
Не знаю, но много. В нашем Острожском уезде было более пятидесяти человек, которые по спискам имели право участвовать в избирательном собрании уезда. Из них в Киев приехали двое: Сенкевич и я.
Двое! Значит, из пятидесяти проснулось только четыре процента. К этому нелишне прибавить, что с Ефимом Арсеньевичем Сенкевичем я познакомился на этом съезде, хотя от моего имения Курганы до его имения Лисичье всего пятнадцать верст, то есть час езды в хорошую погоду. Остальных помещиков, участников съезда, я тоже не знал никого. Это показывает, в каком разобщении мы жили».
Теперь предстояло преодолеть разобщенность. И на Шульгина пал этот жребий. Почему на него?
Он уже был человеком XX века, а не героем прошлого, как большинство его русских и польских коллег.
«Я не имел никакого влечения к политике, хотя и вырос в политической семье. Меня притягивала история Волыни. Это выразилось в том, что я начал писать исторический роман из жизни XVI века под заглавием „Приключения князя Воронецкого“»…
Кстати, герой этого романа тоже воевал с поляками.
В журнале «Исторический вестник» (1914. Май. Т. 136. С. 713) была опубликована хвалебная рецензия на это произведение: «…чем-то совершенно необычайным, светлым и поэтичным веет со страниц романа В. В. Шульгина. Это —
Роман написан с теплым поэтическим чувством, очень талантливо и с большим знанием истории, быта, эпохи и даже ее языка, на котором излагается переписка между действующими лицами. В. Ш.»[57].