Василий Голицын. Игра судьбы

Князь-кесарь сидел выпуча глаза и нервно пощипывая мохнатый ус. Он был явно обескуражен столь дерзким посягательством на святыни. Как же это — святая Русь, да без патриарха? Без духовного владыки? Вот патриарх Никон полагал, что духовная власть выше светской, и он, Никон, возвышен над царем и великим князем Алексеем Михайловичем. На сей почве стакнулись, а то были не разлей-вода. И разгорелась меж них злоба. Но великий государь взял верх, и Никона постигла опала. Был сослан он на Белоозеро, в Кириллов монастырь.

Вот там-то и процвела пышным цветом его самовитость. Вышел из него великий блудодей. С женками распутными любился, винопитию был привержен. А ведь с амвона толковал о чистой святой жизни, всех поучал, как надобно жить по вере, блюсти заповеди в духовной чистоте.

Выходит, одно — слово, другое ж — дело. Вот вам и патриарх-реформатор! Ведали бы расколоучители — торжествовали бы. Но никого из них не оставили в живых. Протопопа Аввакума сожгли в срубе. Никите Пустосвяту отрубили голову, мучительная смерть постигла Сильвестра Медведева — главного врага патриарха Иоакима. Никто не уцелел! Та же власть, которая осудила Никона, подвергла жестоким гонениям и его противников. Так где ж тут справедливость?

…Великое посольство снаряжалось к отъезду. Но власть молодого царя не загустела. Со всех сторон выскакивали козни, оканчивавшиеся казнями.

Козни и казни — таково было начало единодержавия Петра. С тою же страстью, с коей царь рубил корабельный остов, срубались и головы. Монах Троице-Сергиева монастыря Авраамий дерзнул подать государю обличительные записи свои. В одной из них говорилось: «В народе тужат многие и болезнуют о том, на кого было надеялися и ждали, как великий государь возмужает и сочетается законным браком, тогда, оставя младых лет дела, все исправит на лучшее. Но возмужав и женяся, уклонился в потехи, оставя лучшее, начал творити всем печальное и плачевное».

Обличителя, правдолюбца обезглавили. Еще выяснилось, что козни противу молодого царя строил покойный боярин Иван Милославский. Петр повелел вырыть труп боярина да привезти его в упряжке из свиней в Преображенское, где пытали и рубили головы заговорщикам — дабы кровь их стекала на покойника. Такова была его изощренная месть.

Когда вывели на чистую воду всех, кто злоумышлял противу царя, и всех переказнили, великое посольство тронулось в путь. Мартовская распутица препятствовала движению: снег налипал на полозья, колеса увязали в грязи. Кони и люди во всем испытывали недостаток — в кормах и провианте: Россия голодала.

С великим трудом добрались до Риги. Царь был представлен в посольстве как урядник Петр Михайлов, но это было прозрачное инкогнито: молодой царь головою возвышался над всеми.

Петр писал Виниусу: «Севодни поехали отсель в Митау (тогдашняя столица герцогства Курляндского, нынешняя Елгава). Здесь мы рабским обычаем жили и сыты были токмо зрением. Торговые люди здесь ходят в мантелях (плащах), и кажется, что зело правдивые, а с ямщиками нашими за копейку матерно лаются и клянутся, а продают втрое… Мы ехали чрез город и замок, где солдаты стояли на 5 местах, которых было меньше 1000 человек… Город укреплен гораздо, токмо не доделан. Зело здесь нас боятся; и в город, и в другие места не пущают, и даже с караулом, и малоприятны».

Местоположение и цитадель глянулись, а люди оказались пренеприятны. Зато в Митаве посольство ожидал торжественный прием. Герцог и его свита чествовали всех, а урядника Петра Михайлова особо, несмотря на то, что великие послы обращались с ним запросто.

— Тут я вас оставлю, — объявил Петр. — Зело мне любопытно повидать море Балтийское в Либау (нынешняя Лиепая). А оттоль поплыть в Кенигсберг. Тамо я вас ожидать буду.

Кенигсберг (нынешний Калининград) был столицею великого курфюршества Бранденбурга. Курфюрст Фридрих III с подобострастием встретил молодого царя — слух о нем катился далеко впереди него. Урядника Петра Михайлова принимали по-царски. Пиршество следовало за пиршеством. Петр с жадным любопытством осматривал достопамятности города — ничего подобного у себя в России он не видел. «Вот ведь каково богато живут, — думал он. — Нам сего не достичь».

Видя доброе расположение русского царя, курфюрст заключил, что с ним легко сговориться об оборонительном союзе. Но не тут-то было: Петр уклонился, рассудив, что это может связать ему руки. Он заглядывал в будущее и понимал, что оно неисповедимо, что какой-то берег Балтики ждет его, и рано или поздно, но он придет в эти места не как гость, а как хозяин.

Однако на здешний артиллерийский парк он глядел глазами бомбардира Петра Алексеева, заряжавшего пушки и поджигавшего трут под Азовом. Артиллерия кенигсбергская, пушки здешние были много превосходней… А снаряд много лучше. Выучиться бы, дабы сию науку на будущие времена применить. И он сказал о своем желании Фридриху.

— О, зачем дело стало, — молвил Курфюрст. — Наш главный артиллерист полковник фон Штернберг охотно просветит вас, и весь наш арсенал будет к вашим услугам.