Матушка царица Наталья радовалась, глядит — не наглядится на своего первенца, плод чистой любви. Бог его здоровьем не обидел, была сила природная, а еще в забавах своих нагулял. Не чурался никакой работы: ино плотник, ино кузнец, ино токарь — все управит. Не обидел Бог его и ростом: глаз матушки тотчас отыскивал его меж людей: возвышался, аки колокольня.
Одно ее огорчало: прикипел к иноземцам. Все у них было ему по нраву. И первый друг — дебошан французский Франц Лефорт. Потому французский, что Франц. Родом же он был из другой земли. Петруша с ним чуть ли не в обнимку ходит. Брудер его именует, что значит брат. А какой он ему брат — человек вовсе безродный. Статочное ли дело: царю московскому с иноземцем брататься. Более того, произвел его в генерал-адмиралы, сухопутного-то.
Не по нраву царице Наталье сей Франц Лефорт. Да бессильна она отвадить сына от иноземца. А он с благого пути царя Московского вовсе сбил, приохотил Петрушу к винопитию, к девкам беспутным иноземским, табак выучил курить. Было чистое дыхание у дитяти, а теперь разит от него духом тяжелым, табачным.
Молодой царь Петр и вправду стал во всем иноземцу подобен.
И в одежду вырядился короткую, неподобную, ровно мастеровой какой-то. И словечки в русскую речь все чаще вставлял немецкие либо голландские. Словом, совсем от рук материнских отбился. А царице Наталье, как всякой матери, хотелось и взрослого сына пасти. Мнилось ей: закаменело сердце у сына, все где-то на отшибе, все норовит из отческих пределов вырваться. Добр с ней по-прежнему, в сестрице своей Наташе души не чает. А с другой стороны — суров и жесток. Ходил смотреть, как рубили головы стрельцам-бунтовщикам. Явился — в глазах ровно железный блеск, ноздри раздуваются, весь какой-то напруженный.
— Ох, — говорит, — матушка, нынче крови на Руси прольется окиян-море. Потому что станет пробивать она дорогу к новому. Прежнею жизнью нам не жить.
Видит ли он эту дорогу? Спросила его раз царица Наталья, а он и отвечает:
— Вижу, матушка, вижу. Я на свои плечи труд сей возьму — проторить дорогу эту.
— А выдюжат ли плечи твои, сын мой? — спрашивает его царица.
— Выдюжат, матушка. Я ныне любую ношу снесу — таковую силу в себе ощутил.
Да, силы ему не занимать стать. Тягался не раз на забавах с другими силачами — всех побивал. На спор мог подкову согнуть. Ну просто диво дивное. А ведь царь. Самодержец. Романовский корень.
Ныне приохотился к водяным забавам. Объявил: хочу, матушка, моря достичь. Только о море и говорит. А как пустить дитя на море. Там, сказывают, волны ходят с гору, великие корабли глотает пучина, чудо-юдо рыба кит хвостом своим как ударит — и корабль в щепки разлетается. Страшно! А Петруша не отстает: поеду, матушка, в Архангельск-город, пусти да пусти.
«Боюсь я за тебя, Петруша. Ты ведь царь на Москве. Да и время такое смутное, надобно дождаться замиренья», — отвечала царица.
Теперь уж до замиренья рукой подать. Утихомирилась царевна Софья, видит, что власти ее конец пришел. Все надеялась на брата Ивана, а он, видишь, уже вроде как не в себе. Из коровника не вылазит. Совсем слаб стал, ноги не держат, голова трясется, глаза не глядят. Царь из него плох был, а ныне и вовсе весь вышел.
Порешили дождаться последних вестей из Москвы да и выйти из Троицы. С полками к Москве пойти, управить там царевну, сыскать ей место в Девичьем монастыре, а ежели не согласится, то и принудить.
Решил молодой царь вовсе не допускать до себя царевну Софью — ни к чему это. Покров правительницы с нее давно спал, сил за нею почти не осталось, а те, что есть, легко принудить к повиновению.
Судили-рядили, как быть с князем Василием. Все Голицыны, а особливо князь Борис Алексеевич, за него горой стоят. Полезный-де человек, великой учености, иноземными языками владеет, король польский да король шведский за него, тож и король французский. Будто бы так.
А на самом-то деле: чего этим королям мешаться в российские дела? Это их посланники князя Василия выхваляют, а самим королям до него и дела нет.
Царь Петр уперся и ни в какую: князь Василий Голицын, верно, ученый человек и разумный государственный муж, а от него вреда было более, чем пользы. Нет ему места на Москве, прямая ему дорога в ссылку, на Мезень либо еще куда-нибудь, со всеми чадами и домочадцами.
— Нет, молодой государь, — противится князь Борис, — не можем мы, Голицыны, снесть такого посрамления нашего княжеского рода. Мы, Голицыны, и на престол российский посягали, и корень наш к королю Гедимину восходит. Звался наш род прежде Патрикеевыми, то было высококняжеское звание.
— А по мне зовись, как хочешь, — отвечал Петр предерзко, — лишь бы был добрый человек и знал дело.
— Так он и есть человек добрый и дело весьма знает, — не сдавался князь Борис. — Попутала его баба, то есть царевна. Вели быть ему в деревнишках его, а потом прости. Он признает за тобой верховенство и желает тебе служить на пользу государству.
— Поздно ему каятся, прежде надо было, — упрямо твердил Петр.