Василий Голицын. Игра судьбы

Их становилось все больше и больше, они выражали ему, царю Петру Алексеевичу, полную покорность. А его доверенные доносили из Москвы, что ряды сторонников царевны редеют день ото дня. И он понимал, что поступил мудро, когда приказал не допускать царевну к нему. Небось, хотела льстивыми словами добиться согласия, замирения. Но какое ж может быть замирение, а тем паче согласие меж них — меж ней, упрямо стоящей на его пути к самодержавной власти, и меж ним, законным государем всея Руси.

Она — похитительница власти, и он уже решил, как поступит с нею, — заточит ее в монастырь. Одновременно возникла и другая мысль — отправить в монастырь опостылевшую супругу Евдокию Лопухину, Дуньку, навязанную ему матушкой Натальей Кирилловной, которой он, как покорный сын, до времени во всем повиновался, хотя ее повседневная опека в дни, когда он уже, что называется, полностью оперился, изрядно досаждала ему.

Ее, матушку, подкупало, что Дунька — знатного рода, пригожа и тиха. А он тогда был прост и весь в матушкиной воле. Она настаивала на женитьбе, стремясь во всем опередить Милославских, отчего-то надеявшихся, что буде у царя Ивана родится сын, царевич, то они смогут перебежать дорогу Нарышкиным, Петру.

Наивные расчеты! И все царевнины происки. Она настояла на женитьбе Ивана, думая, что его наследник сможет занять престол по праву первородства. Но как стало известно царице Наталье, семя царя Ивана было гнилое и, стало быть, не могло взойти. И тогда царевна приискала царице Прасковье любовника, дабы он ее втихомолку обсеменял, и царица Прасковья спустя почитай два года после бракосочетания стала наконец рожать. Да все девиц, царевен.

Ни одна тайна не могла укрыться от противных сторон, у каждой были свои соглядатаи, свои шпионы, доносившие о всякой малости. Так тайна царицы Прасковьи перестала быть тайной для Нарышкиных. Но раскрыть ее означало бы вселенский скандал, который падет одной стороной и на Нарышкиных, ибо измена касалась бы всей царствующей династию.

Есть вещи, о которых принято умалчивать, ни в коей мере не подлежавшие оглашению. Эта была из таких.

Вдобавок ко всему царь Петр тоже был весь в грехах. С той поры как он стал ревностным посетителем Немецкой слободы Кукуя, там ему явился великий искуситель Франц Лефорт. Он выучил молодого царя всем грехам, ибо там, в стенах Кукуя, соблазнов было великое множество. Особенно до жадного к познанию жизни во всех ее сторонах молодого Петра, выросшего в скучных правилах боярского быта.

Великий бонвиван и жизнелюбец Франц Лефорт приохотил Петра к винопитию, к табачному зелью, а пуще всего, к амурам. В прошлой жизни молодого царя все было пресно, скучно и тупо. А тут, на Кукуе, все было внове, полно необыкновенной жизни и приманчиво.

Тут было все иное: простота отношений, нестеснительная одежда, непринужденное веселье, танцы, представления. Лефорт свел его с Аннхен Монс — дочерью виноторговца. Она была вовсе не недоступна, постоянно оживлена, у нее был звонкий чистый голос. И наконец она умела превратить отношения мужчины и женщины в очаровательную любовную игру.

Полная противоположность молчаливой, неуклюжей, покорной как бревно Евдокии, царице. Кроме звания царицы — высочайшего звания — ничего женственного в ней не было. И Петр не входил к ней, а потом, после Аннхен, она и вовсе ему опротивела. Вдобавок после рождения сына она сильно раздобрела — никакого сравнения со стройной изящной Аннхен.

Матушка царица Наталья была первое время сильно огорчена таковым поведением любимого сына. Но потом и в ней что-то произошло, и она невзлюбила свою невестку, а особенно ее родню — Лопухиных. Они стали кичиться своею принадлежностью к царскому семейству, вымогать себе поместья, норовили сесть выше всех в Думе.

А Петр в простоте своей думал: вот бы такую царицу, как Аннхен. Стройную, живую, охочую до всех радостей жизни, искусную в любви. И все реже и реже бывал в своем семействе, все реже и реже видел сыночка своего, крепенького царевича Алексея.

Здесь, в стенах Троицы, он ощутил себя в полной мере самодержцем. Он уже не затевай воинских игр — время игр заканчивалось. Наступало время серьезных воинских предприятий. Теперь все было на его стороне — закон и сила. И можно было без опаски покинуть монастырь и двинуться к Москве. Он знал, что уже не встретит никакого сопротивления.

В церквах по-прежнему возглашали здравие великих государей Ивана и Петра Алексеевичей и сестры их государыни Софьи. Так будет до поры, пока царь Иван не покинет земную юдоль и не обретет жизпь вечную. Время это близится. Он уж почти не покидает своего Измайлова. Ноги перестали повиноваться, и царя Ивана водят под руки. Сказывают, вовсе не в себе он: с утра, помолившись, велит вести себя в коровник и там, обнявши корову за шею, оцепеневает. И многие часы проводит наедине с коровами, меж которых есть у него царица.

Жаль его, жаль. Но только простора для жалости в сердце Петра почти не осталось. Жалость — удел слабых. А царь Петр чувствовал себя сильным, в него словно бы вошло все могущество.